Книга Я выбрал бы жизнь, страница 18 – Тьерри Коэн

— Правда…

— Такие страхи порой помогают вернуться к действительности. А действительность — это твои родители, которых ты забыл. Которым не давал о себе знать почти шесть лет. И вот сегодня ты мне звонишь, потому что ты один, растерян, потому что тебе страшно.

Жереми был убит. Невыносимо было слышать, как сурово говорит с ним мать.

— А Виктория приедет?

— Завтра.

— Скажи ей, чтобы мне позвонила.

— Мама, я хотел…

Но она уже повесила трубку. Сухой щелчок показался ему пощечиной.

Он закрыл глаза, готовый расплакаться, но тут к нему обратился сын:

— Она сердится?

Жереми, не в состоянии ответить, только пожал плечами.

— Мама говорит, что мы всегда осознаем свои ошибки, но часто предпочитаем скрывать их от самих себя.

— Да так, что даже забываем. Но я хотел бы выслушать твое мнение. Ты можешь все мне сказать.

Тома чуть поколебался и начал с сокрушенным видом:

— Ты никогда не ходишь к дедушке с бабушкой. Не хочешь говорить с ними по телефону. Когда мы идем к ним, тебя всегда нет. Бабушка иногда плачет, когда мы говорим о тебе. А дедушка сказал, что у него больше нет сына. Он убрал все твои фотографии. И не разрешает говорить о тебе при нем. Так что, если ты хочешь помириться, будет трудно. Но можно. Посмотри, вот мы с тобой… сегодня утром я тебя ненавидел, а теперь… теперь все-таки лучше.

Каждое слово, сказанное сыном от сердца, рвало ему душу, и он заплакал.

Тома обнял его своими маленькими ручонками и прижал к себе.

— Все будет хорошо, папа, все будет хорошо.

Когда вернулся хирург, они оба почти задремали. Он походил на врача из телесериалов: волевой взгляд, быстрый шаг, халат нараспашку, рукава засучены. Вся его повадка говорила о том, что он не может терять время зря. Настоящий врач, твердый и решительный с пациентами, властный с коллегами.

— Месье Делег?

Жереми встал.

— Все в порядке. Один порез был глубокий, но останется только маленький шрамик. Он полежит под наблюдением эту ночь. Где его мать? Он звал ее.

— Она приедет завтра. Но почему вы оставляете его в больнице?

— Из-за черепной травмы. Все-таки была потеря сознания.

Жереми опустил глаза и внимательно посмотрел на Тома. Он ожидал слов утешения для ребенка, но хирург молчал.

— Можно мы переночуем здесь с ним? — спросил мальчик.

— Это не разрешается.

— А увидеть его можно? — попросил Тома настойчивее.

— Да. Только ненадолго. Ему надо отдыхать, — бросил врач, уже убегая по коридору.

— Дурак! — фыркнул Тома, глядя ему вслед.

— Ты что? Так нельзя говорить! — одернул его Жереми.

— Я говорю, как ты. Ты иногда еще и похуже говоришь!

В палате Симон дремал. Он открыл глаза и улыбнулся им.

— Тома! Где ты был?

— Рядом, — ответил Жереми. — Ну, как тут мой сынок?

— Смотри, папа, какой скотч у меня на руке!

— Это не скотч, это повязка, — возразил Тома улыбаясь.

— Нет, это скотч!

Голосок у малыша был слабый. Ему хотелось поегозить, поболтать, но его уже одолевал сон.

— Тебе больно? — спросил Тома.

— Нет, уже не больно. А где мама?

— Она скоро придет, — заверил Жереми, надеясь, что ребенок уснет, не успев обнаружить его ложь.

— А когда мы пойдем домой?

— Ты пока останешься здесь, до завтра, — ответил Жереми, взяв его за ручку.

— Один?

— Нет, мы подождем, пока ты уснешь, а когда проснешься, будем уже здесь.

— Обещаешь?

— Обещаю, — сказал Жереми и сжал руку в кулак.

Симон вопросительно взглянул на него.

— Смотри! Вот как делают настоящие друзья, когда клянутся в верности.

Он взял ручонку Симона, сжал пальцы и стукнул кулаком о его кулачок.

Симон улыбнулся. Тома придвинулся ближе и повторил жест. Они понимающе переглянулись.

— Мы теперь друзья, папа? — спросил Симон.

— Да, и даже больше чем друзья.

Жереми почувствовал, как в груди разлилось благодатное тепло. То была сила незримых уз, накрепко связавших его с сыновьями, соединивших, за гранью фактов и слов, их судьбы. Он нужен детям, чтобы они выросли. Они хотели найти свое место в душе отца, в его сердце. И Жереми знал, что теперь его жизнь не сводится только к отношениям с Викторией. У него есть семья. И он за нее в ответе.

Он рвал и метал при мысли, что не может быть уверен, будет ли нести эту ответственность в последующие дни, месяцы, годы.

Через несколько минут Симон уснул. Тома и Жереми еще посидели подле него на кровати. Потом глаза Тома закрылись, и он лег рядом с братом, сморенный сном после пережитых волнений. Жереми сидел и смотрел на них, спящих, безмятежных, неразлучных.

«Они мои. Это мои сыновья, и я их люблю. Но о какой любви речь? Помнится, я слышал как-то одного хасида, он говорил, что у человека есть три шанса возмужать. Сначала с помощью любви родителей. Если это ему не удается, жена дарит ему второй шанс расстаться с легкомыслием, эгоизмом, незрелостью. Если и тут неудача, то его последним шансом становятся дети. После этого… все, конец. Что же я сделал с моими тремя шансами? Что я сделал с любовью, которую мне дарили? Я неблагодарный сын, недостойный муж и плохой отец. Если мне не удастся что-то сделать сейчас, я пропал. Мне светит доживать свои дни в одиночестве, и мои близкие будут меня ненавидеть. И вот тогда я буду лелеять свою амнезию, которая позволит мне не думать обо всем, что я погубил. Надо действовать, стать тем, кем я был всегда, собой сегодняшним».

Зазвонил телефон. Жереми поспешно схватил трубку. Он покосился на детей — они по-прежнему крепко спали.

— Алло! Тома?

— Это Жереми.

— Что случилось? Почему у тебя такой голос? — встревожилась Виктория.

— Я говорю тихо, чтобы не разбудить детей.

— Вы дома?

— Нет, в больнице. Врач сказал, что Симон останется на ночь здесь, а Тома уснул.

— Ты же сказал мне, что ничего страшного! — испуганно перебила его Виктория.

Жереми пересказал ей разговор с врачом, и она успокоилась.

— Я хотела бы с ними поговорить, — сказала она.

— Знаешь, я по тебе скучаю.

— Да?

Ее ирония, за которой крылась боль, неприятно кольнула Жереми.