Онлайн книга «Дом-фантом в приданое»
Она быстро съела свою порцию салата из крабов, глотнула вина и потянулась к своей гитаре. Она вообще все время на нее посматривала заговорщицки, как на лучшего друга, с которым у нее есть какая-то общая приятная тайна. – Ах да! – спохватился Добровольский. – Это очень хорошо. Я давно хотел попросить вас спеть. – Меня?! – поразилась Люсинда. – Меня – спеть? – Да, – сказал Добровольский. – Спойте, пожалуйста. Что-нибудь собственного сочинения, если можно. Бедная Люсинда совершенно растерялась, даже рот разинула. Тетя Верочка с пением гоняла ее взашей. Олимпиада говорила, что она «занимается ерундой», а этот во всех отношениях положительный мужчина вдруг попросил ее спеть?! Вот так просто взял и попросил?! Да еще собственного сочинения?! Тут ей стало так страшно, как будто предстояло выступать в «Олимпийском» перед многотысячной толпой фанатов и поклонников. – А может… не надо? – робко спросила она и подула на гитару, сдувая пылинки. Добровольский был неумолим. Конечно, надо. Он давно хотел послушать, но все не удавалось, и вот наконец – такая удача! Просим, просим, или что-то в этом роде. – Ну хорошо, – сказала Люсинда угрожающим тоном и шмыгнула носом от неловкости. – Ну ладно. Песня про… Ну, в общем, сами догадаетесь про что. Это я сама сочинила. Она перехватила гитару, устроила ее поудобнее, занесла руку, подумала и добавила: – Это я все сочинила, и стихи тоже. Олимпиада отвернулась. Ей было стыдно. Она знала, какие именно стихи пишет Люсинда Окорокова. Зачем Добровольский заставляет ее позориться?! Ведь все и так яснее ясного! Люсинда взяла аккорд, сбилась и взяла еще один. Прокашлялась и наконец заиграла и запела. Добровольский слушал. Олимпиада примерно со второго предложения неожиданно тоже стала слушать. По Тимирязевскому лесу рядом с папой Шагала смело я в зеленых теплых ботах, И ель нахальной женственною лапой Мой капюшон царапала в воротах. И белки рыжие, в ладонь засунув ушки, Над горсточкой орехов колдовали. Была я счастлива. Мы грызли с маком сушки, А после сладким чаем запивали. И лес шептал, вздыхал смолистым ветром, И улыбались встреченные нами. И папа, помахав полями фетра, Цветы срывал, чтоб отнести их маме! Вот такая это песня, и Люсинда Окорокова пела ее с чувством. Олимпиада же Владимировна смотрела на нее, некрасиво вытаращив глаза и полуоткрыв рот. – Ты что? – спросила она, когда Люсинда допела. – Придуривалась? – Как?! – Ты все это время придуривалась, что не умеешь по-русски говорить, какие-то небеса у тебя все дышали зарею?! Папа, помахав полями фетра! Это что такое? Олимпиада была так грозна, что Люсинда перепугалась. Она даже не поняла, понравилась песня Липе или нет. – Да умею я говорить! Я тебе все время толкую, что умею! А писать я еще лучше умею, мне так русичка и говорила, что я грамотная! Просто я же на рынке работаю, а там все так говорят, понимаешь? – Нет, но небеса-то, небеса!… – А небеса – это я ж моментально придумала, а про папу я долго придумывала, понимаешь? И за сочинения у меня всегда пятерки были, хотя русичка строгая была! Она мне говорила: «Окорокова, ты пишешь лучше, чем говоришь!» Олимпиада покрутила головой. – Так ты, выходит, гений?! Люсинда, очень польщенная, пожала плечами. Все помолчали. – Так это… Тебе понравилося или нет?! – Мне понравилося! – в сердцах ответила Олимпиада Владимировна. – Даже очень понравилося! А до этого мне ничего не нравилося! – Может, ты просто не хотела слушать? – мягко спросил Добровольский. Он допил вино, поставил бокал и посмотрел на Люсинду: – Ну, чтобы закончить с лирической частью, я хочу предложить вам поехать со мной, чтобы вас послушал Федор Корсаков. Я договорюсь, и, если вы выберете время, мы с вами съездим. – Какой Корсаков? – спросила Олимпиада, сильно наморщив брови. – Тот самый?! Добровольский пожал плечами: – Мы учились в одном классе. Теперь он музыкальный продюсер. Как это говорится?… – Акула шоу-бизнеса, говорится, – мрачно подсказала Олимпиада. – Самый известный в этой стране. Дзи– инь, звякнула гитара. Люсинда Окорокова нашарила на столе французскую бутылку с длинным горлышком, поднесла ко рту и глотнула. Бу– ульк, булькнула бутылка. Добровольский не ожидал, что его слова произведут в массах такие разрушительные действия. – Я ничего не обещаю, – сказал он быстро. – Ничего! Он сам будет принимать решение, но, если вы согласны, я вас ему представлю. Люсинда поперхнулась и стала кашлять. – Я согласна! – закричала она и опять стала кашлять. – Я согласна! А когда, когда?! – Я позвоню, – настойчиво повторил Добровольский. – Если Федор не улетел, а он должен быть здесь, потому что мы уже созванивались, он нас примет. Люсинда Окорокова вскочила с места, подхватила свою гитару и смачно ее поцеловала. Поцеловать Добровольского она не решалась. – Девочка моя! – сказала она гитаре и еще раз поцеловала. – Да ничего еще не произошло, – попытался остудить ее пыл Добровольский, но она не слушала, танцевала по комнате и кричала «ура». – Как же не произошло? – сказала Олимпиада негромко. – Конечно, произошло. Она здесь почти шесть лет, на рынке торгует и с теткой живет, которая ее за прислугу держит. Она каждый день новую песню сочиняет. Я думала, они все про небеса, а они вон какие!… А ты ей только что сказал, что ее послушает Корсаков! Это же сразу все меняет. Получается, что все не зря – и рынок, и тетка, и все! А ты говоришь – ничего не произошло!… Некоторое время они смотрели на Люсинду, которая все танцевала и кружилась, а потом еще спела песню, очень плохую, и Добровольский сказал, что она плохая, но Люсинда ничуть не расстроилась. Одна хорошая все равно есть! И Липа у нее спросила, может, она гений?! |