Онлайн книга «Легкое дыхание»
|
Без толку пропадал Серый и нынешний год. Всю зиму с озабоченным видом просидел дома, без огня, в холоде, в голоде. Великим постом пристроился каким-то манером к Русановым под Тулой: в своих-то местах его уж не брали. Но не прошло и месяца, как осточертела ему русановская — экономия хуже горькой редьки. — Ой, малый! — сказал раз приказчик. — Наскрозь тебя вижу: придираешься ты лыжи наладить. Забираете, сукины дети, денежки вперед, да и норовите в кусты. — Это, может, бродяга какой так-то норовит, а не мы, — отрезал Серый. Но приказчик намека не понял. И пришлось действовать решительнее. Заставили раз Серого навозить к вечеру хоботья для скотины. Он поехал на гумно и стал навивать воз соломы. Подошел приказчик: — Разве я тебе не русским языком сказал — хоботье накладать? — Не время его накладать, — твердо ответил Серый. — Это почему? — Путные хозяева хоботье в обед дают, а не на ночь. — Да ты-то что за учитель такой? — Не люблю морить скотину. Вот и учитель весь. — А везешь солому? — На все время надо знать. — Сию же минуту брось накладывать! Серый побледнел. — Нет, дела я не брошу. Дела мне нельзя, бросать, — Дай сюда вилы, собака, и отойди от греха. — Я не собака, а хрещеный человек. Вот отвезу — и отойду. И совсем уйду. — Ну, брат, навряд! Уйдешь, да вскорости и назад, в волость припрешь. Серый соскочил с воза, бросил вилы в солому. — Это я-то припру? — Ты-то! — Ой, милый, не припри ты! Авось и за тобой знаем. Тоже, брат, не похвалит хозяин… Толстые щеки приказчика налились сизой кровью, белки выпучились. — А-а! Вот как! Не похвалит? Говори же, когда такое дело, — за что? — Мне нечего говорить, — пробормотал Серый, чувствуя, что у него сразу отяжелели ноги от страха. — Нет, брат, брешешь — скажешь! — А куда мука девалась? — внезапно крикнул Серый. — Мука? Какая такая мука? Какая? — Сляпая. С мельницы… Приказчик мертвой хваткой сгреб Серого за ворот, за душу — и на мгновение оба замерли. — Ты что же это, — за пельки хватать? — спросил Серый спокойно. — Задушить хочешь? И вдруг яростно завизжал: — Ну, бей, бей, пока сердце кипит! И, рванувшись, вырвался и схватил вилы. — Ребята! — заорал приказчик, хотя кругом никого не было. — За старостой! Прислушайте: он меня заколоть хотел, сукин сын! — Не суйся, нос сшибешь, — сказал Серый, держа вилы наперевес. — Авось не прежнее вам времечко! Но тут приказчик размахнулся — и Серый торчмя головой полетел в солому… Все лето Серый сидел опять дома, поджидая милостей от Думы. Всю осень шатался от двора к двору, надеясь пристроиться к кому-нибудь, едущему на клевера… Загорелся однажды новый омет на краю деревни. Серый первым явился на пожар и орал до сипоты, опалил ресницы, промок до нитки, распоряжаясь водовозами, теми, что кидались с вилами в огромное розово-золотое пламя, растаскивали во все стороны огненные шапки, и теми, что просто метались среди жара, треска, льющейся воды, гама, наваленных возле изб икон, кадушек, прялок, попон, рыдающих баб и сыплющихся с обгорелых лозин черных листьев… Как-то в октябре, когда после проливных дождей и ледяной бури застыл пруд и соседский боров соскользнул с мерзлого бугра, проломил лед и стал тонуть, Серый первый, со всего разбега, шарахнулся в воду — спасать… Боров все равно утонул, но это дало Серому право прибежать с пруда в людскую, потребовать водки, табаку, закуски. Сперва он был весь лиловый, зуб на зуб не попадал, еле шевелил белыми губами, переодеваясь во все чужое, в Кошелево. Потом ожил, захмелел, стал хвастать — и опять рассказал о том, как он честно-благородно служил у попа и как ловко выдал прошлый год свою дочь замуж. Он сидел за столом, с жадностью жевал, заглатывая брусочки сырой ветчины и самодовольно повествовал: — Хорошо. Снюхалась она, Матрюшка-то, с Егоркой, с этим… Ну, снюхалась и снюхалась. Нехай. Сижу как-то? под окошечком, вижу — раз Егорка прошел мимо избе, два… а моя — все нырь да нырь к окошечку… Значит, обдумали дело, думаю себе. И говорю бабе: ты тут нормочку скотине дай, а я пойду, — на сходку повещали. Сел за избой в солому, сижу, жду. А уж снежок первый напал. Вижу опять снизу крадется Егорка… А она и вот она. Зашли за погреб, потом — шмыг в избу в новую, в пустую, рядом. Подождал я сколько-нибудь… — История! — сказал Кузьма и болезненно усмехнулся. Но Серый принял это за похвалу, за восхищение его умом и хитростью. И продолжал, то возвышая голос, то едко понижая его: — Стой, слухай, что дальше-то будет. Подождал, говорю, сколько-нибудь — да за ними… Вскочил на порог — прямо на ней и прихватил! Перепужались они — до страсти. Он, как куль, наземь с нее свалился, а она обмерла, лежит, как утка… "Ну, говорит, бей меня теперь". Это он-то. "Бить, говорю, ты мне не нужо-он…" Поддевочку его взял, пинжачок тоже, оставил в одних подштанниках, — почесть в чем мать родила… "Ну, говорю, ступай теперь, куды хочешь…" А сам домой. Смотрю и он сзади идет: снег белый, — и он белый, идет, сопит… Деться-то некуда, — куда кинешься? А моя Матрена Миколавна, как я только из избе, — в поле! Закатилась — насилу соседка под самым Басовым за рукав поймала, ко мне привела. Дал я ей отдохнуть и говорю: "Мы люди бедные ай нет?" Молчит. "Мать-то у тебя убогая ай умная?" Опять молчит. "Как ты нас оконфузила? А? Ты что ж, полон угол мне их нашвыряешь, выбледков-то своих, а я глазами моргай?" Ну, и зачал ее лудить, — был у меня тут кнутик похоженький… Просто сказать, всю пояснику ей изрубил! А он сидит на лавке, голосит. Взялся потом за него, за голубчика… — И женил? — спросил Кузьма. — Вона! — воскликнул Серый и, чувствуя, что хмель одолевает его, стал сгребать с тарелки куски ветчины и пихать в карманы порток. — Еще как свадьбу-то сыграли! На расходы я, брат, жмуриться не стану… "Ну, и рассказ!" — долго думал Кузьма после этого вечера. — А погода портилась. Писать не хотелось, тоска усиливалась. Только и радости, что явится кто-нибудь с просьбой. Приезжал несколько раз Гололобый из Басова, — совершенно лысый мужик в огромной шапке, — писать прошение на свата, переломившего ему ключицу. Приходила вдова Бутылочка с Мыса — писать письма к сыну, вся в лохмотьях, вся мокрая и ледяная от дождя. Начнет диктовать, — в слезы. — Город Серьпухов, при дворянской бане, дом Желтухин… И заплачет, |