Онлайн книга «Легкое дыхание»
|
— Отставной профессор консерватории, потом монах, пьяница и мой друг, Илья Подгаевский, — отрекомендовал его Петр Алексеевич, здороваясь с гостями и усаживаясь к столу. — Полно, Петр! — с пафосом воскликнул Подгаевский, кивнул всем головой и задумчиво зашагал из угла в угол, бросая себе в рот мятные лепешечки. Наступило минутное молчание. Каменский пристально, без стеснения рассматривал то Подгаевского, то хозяина. Последний, очевидно, заметил это, потому что отчетливо повторил, обращаясь уже к одному Каменскому: — Так как вы нас находите? Пьяны мы или уже можем вести душеспасительные беседы? — Мы этого еще не знаем, — ответил Каменский серьезно. Петр Алексеевич сделал вид, что уже не слушает, и обратился к Наталье Борисовне: — Мамаша, — сказал он, — налейте и мне стаканчик чаю, только, пожалуйста, без коньяку! — Вот как! — засмеялась Наталья Борисовна. — Я слышу разговор о Толстом, — продолжал Петр Алексеевич, оглядывая всех и подчеркивая слова, — и вот мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. И когда я понял то, что понял, я перестал делать то, чего не надо делать, и стал делать то, чего не делал и что нужно делать. Все засмеялись. — Очень, очень удачно скопирован Толстой! — подхватил Бобрицкий. — Какой догадливый! — пробормотал Петр Алексеевич, раздувая ноздри. — Нет, почему вы так против велосипедистов? — улыбаясь, но уже нервно прикрывая глаза и волнуясь, заговорил Игнатий. — Разве я это сказал? — спросил Каменский и поднял брови. — То есть не сказали, но, в сущности, это понятно… И это странно… Я думаю, что всякий труд, исполняемый с наименьшим напряжением мускулов… Все прислушались. Каменский же немного наклонил голову, и по лицу его было видно, что он хочет вникнуть в каждое слово. Но Игнатий запнулся, щелкнул пальцами и прибавил торопливо: — Я хочу сказать, что такой труд, во всяком случае, более нужен, чем какой-либо другой… — Я вас не понимаю, — спокойно возразил Каменский. — Не понимаете? — переспросил Игнатий. — Извините, не понимаю. Игнатий вздернул плечами. — Что же тут непонятного? Разве я темно выражаюсь? — Нет, но вы, очевидно, не подумали, что сказали. Игнатий прикрыл глаза, соображая, подумал он или нет, и наконец выговорил: — Нет, знаете, я темно выразился, но вполне понятно, что я хотел сказать. Я хотел сказать, что всякий труд… — Нужно всегда различать, — тихо, но властно перебил Каменский, кладя ладони на стол, — нужно всегда различать, что нужно и что не нужно в жизни; именно, как сказал Петр Алексеевич, надо знать, что нужно делать и чего не нужно делать. Он мельком взглянул на Петра Алексеевича и продолжал: — Да, именно так. Поэтому слово «всякий» очень часто не имеет ни значения, ни смысла. Всякий труд! Да вот ведь и обезьяна трудилась, и ей стало жарко и скучно наконец. — То есть я не понимаю, про какую обезьяну вы говорите? — А вот про ту, что катала чурбан. Помните басню? О труде надо думать серьезно и избирать надо тот труд, который не ограничивается одним наименьшим напряжением мускулов. Труд жизни… Игнатий заволновался еще больше. — Вы думаете, кажется, что я не имею понятия о труде? — О чьем труде? — Вообще о труде… Я не меньше вашего работал и работаю… — Я о вас пока не говорил. — Но ведь это понятно! — Я о вас не говорил. О вас я еще буду говорить. Игнатий вспыхнул. — Но ведь это, конечно, и от меня будет зависеть, — резко возразил он. — Личности тут ни при чем. — Нет, именно при чем. И отчего нам не говорить друг о друге? Мы не должны учить других, когда еще не очистились сами, но мы должны быть братьями и помогать друг другу. — Однако же вы говорите тоном именно поучения! Каменский немного смутился, но тотчас же оправился. — Я не поучаю, — сказал он серьезно, — я говорю только то, что мне кажется истиной, которую я уразумел сердцем. Я не насилую вас — это главное. И вы напрасно сердитесь на меня. — Я нисколько не сержусь, я сказал только, что знаю, что такое труд, не хуже другого… — По вашим рукам этого не видно. — Если вы, — перебила Каменского Софья Марковна, и все оглянулись на нее, — если вы подразумеваете под трудом труд только физический, то я думаю, что ограничивать настолько труд, по меньшей мере, странно. Умственная жизнь человека нуждается в полном развитии и усовершенствовании. — Илья? — спросил Петр Алексеевич. — Справедливая это мысль? Правда, мы с тобой труженики и умственно развиваемся? И с заигравшею в глазах злою улыбкой оглядел всю компанию, долил чай коньяком и выпил, как воду. — Илюша! Что же ты? — добавил он, обращаясь к Подгаевскому. Подгаевский, который шагал вокруг стола, оживился. — Изволь! — сказал он, наливая и себе коньяку. — Но ты обратился ко мне с вопросом. Так я тебе скажу, мой милый, что мысль Софьи Марковны совершенно справедливая. И твоя обычная ирония тут ни при чем. «Оставь ее отжившим и нежившим!» — Будто бы мы с тобой еще не отжили? — спросил Петр Алексеевич. — Мы тени, мой милый! Но сущность наша и красота вечны! — сипло вскрикнул Подгаевский. Петр Алексеевич дослушал его и спокойно выговорил: — Вот и врешь! И мы с тобой, к сожалению, не тени, и красота не вечна. Например, вот мамаша была очень красива, а теперь только старая карга. Поднялся общий смех и говор. — Виноват!.. — говорил Каменский с блестящими глазами. IX — Виноват, я не договорил, — повторил он. — Я вас перебью на минуту, — продолжал он только для того, чтобы вдуматься в то, что хотел сказать, так как намеревался говорить долго. — Я хотел ответить вам, Софья Марковна… Оставим на минуту труд в стороне, нужно сперва говорить о жизни… И вот я думаю так: жизнь человека должна быть направлена прежде всего к раскрытию и познанию… — К раскрытию чего? — К раскрытию того, что нужно и важно для человека, к развитию его добрых чувств, чтобы он мог любовно и радостно исполнять свое назначение на земле и волю пославшего его… — Пославшего его, — повторил Игнатий. — Кто же этот пославший? |