Онлайн книга «Темные аллеи»
|
– Что ж ты ему в людскую, что ль, подавала? Знаем мы твой чай! – Ну, знаете, и на здоровье. Барыня встали? – Хватилась! Пораньше тебя. – И все-то вы сердитесь! И, счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своей чашкой, и чуть слышно запела там: Уж как выйду я в сад, Во зеленый сад, Во зеленый сад гулять, Свово милова встречать… Днем, сидя в кабинете за книгой, слушая все тот же то слабеющий, то угрожающе растущий шум вокруг дома, все больше тонувшего в снегах среди со всех сторон несущейся молочной белизны, он думал: как стихнет, так уеду. Вечером он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к нему ночью попозднее, когда дом крепче всего спит, – на всю ночь, до утра. Она покачала головой, подумала и сказала: хорошо. Это было очень страшно, но тем слаще. То же чувствовал и он. И волновала еще жалость к ней: и не знает, что это их последняя ночь! Ночью он то засыпал, то в тревоге просыпался: решится ли прийти? Тьма дома, шум вокруг этой тьмы, трясутся ставни, в печке то и дело завывает… Вдруг он в страхе очнулся: не услыхал, – услыхать ее в той преступной осторожности, с которой она пробиралась в густой темноте по дому, нельзя было, – не услыхал, а почувствовал, что она, невидимая, уже стоит у тахты. Он протянул руки. Она молча нырнула под одеяло к нему. Он слышал, как стучит ее сердце, чувствовал ее озябшие босые ноги и шептал самые горячие слова, какие только мог найти и выговорить. Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой крепостью, что больно было зубам. Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как галчонок. – Ты небось совсем не спала? Она ответила радостным шепотом: – Ни минуточки. Все ждала… Нашарив на столике спички, он зажег свечу. Она в страхе ахнула: – Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха проснется, увидит свет… – Черт с ней, – сказал он, глядя на ее раскрасневшееся личико. – Черт с ней, я хочу видеть тебя… Взяв ее, он не спускал с нее глаз. Она прошептала: – Я боюсь, – что это вы на меня так смотрите? – Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг нее, как у молоденькой Венеры… Глаза ее засияли смехом, счастьем: – Какая это Винера? – Да уж такая… И эта рубашонка… – А вы купите мне миткалевую… Верно, вы правда меня очень любите? – Нисколько не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом, не то сухой коноплей… – Отчего ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я всегда говорю в это время… а теперь… сами говорите… Она начала все крепче прижимать его к себе, хотела еще что-то сказать и уже не могла… Потом он потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал: а все-таки надо сказать, ужасно, но надо! И чуть слышно начал: – Танечка… – Что? – так же таинственно спросила она. – Ведь мне надо уезжать… Она даже поднялась: – Когда? – Все-таки скоро… очень скоро… У меня есть неотложные дела… Она упала на подушку: – Господи! Его какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали ей нечто вроде благоговения. Но как же все-таки расстаться с ним ради этих дел? И она замолчала, быстро и беспомощно ища в уме выхода из этого неразрешимого ужаса. Выхода не было. Хотелось крикнуть: «Возьмите меня с собой!» Но она не смела – разве это возможно? – Не могу же я век тут жить… Она слушала и соглашалась: да, да… – Не могу же я взять тебя с собой… Она вдруг отчаянно выговорила: – Почему? Он быстро подумал: «Да, почему, почему?» И поспешно ответил: – У меня нет дома, Таня, я всю жизнь езжу с места на место… В Москве живу в номерах… И ни на ком никогда не женюсь… – Отчего? – Оттого, что уж такой я родился. – И ни на ком никогда не женитесь? – Ни на ком, никогда! И даю тебе честное слово, мне, ей-богу, необходимо, очень важные и неотложные дела. К Рождеству непременно приеду! Она припала головой к нему, полежала, капая на его руки теплыми слезами, и прошептала: – Ну, я пойду… Скоро светать начнет… И, поднявшись, стала в темноте крестить его: – Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия! Прибежав к себе за перегородку, она села на постель и, прижав к груди руки, слизывая с губ слезы, стала шептать под гул метели в сенцах: – Господи батюшка! Царица Небесная! Дай, Господи, чтоб не утихало хоть еще дня два! Через два дня он уехал, – еще проносились по двору утихающие вихри, но он не мог больше длить тайное мучение ее и свое и не сдался на уговоры Казаковой подождать хоть до завтра. И дом, и вся усадьба опустели, умерли. И представить себе Москву и его в ней, его жизнь там, его какие-то дела, не было никакой возможности. На Рождество он не приехал. Что это были за дни! В какой муке неразрешающегося ожидания, в каком жалком притворстве перед самой собой, будто и нет никакого ожидания, шло время с утра до вечера! И все Святки она ходила в самом лучшем своем наряде – в том платье и в тех полсапожках, в которых он встретил ее тогда осенью на вокзале, в тот незабвенный вечер. На Крещенье она почему-то жадно верила, что вот-вот покажутся из-под горы мужицкие санки, которые он наймет на станции, не прислав письма, чтобы за ним выслали лошадей, весь день не вставала с рундука в прихожей, глядя во двор до боли в глазах. Дом был пуст, – Казакова уехала в гости к соседям, старуха обедала в людской, сидела там и после обеда, наслаждаясь злословием перед кухаркой. А она даже и обедать не ходила, сказала, что живот болит… Но вот стало вечереть. Она взглянула еще раз на пустой двор в блестящем насте и поднялась, твердо сказав себе: конец, никого мне больше не нужно, ничего не желаю я ждать! – и пошла, наряженная, гуляющим шагом по залу, по гостиной, в свете зимней, желтой зари из окон, громко и беззаботно запела – с облегчением конченой жизни: Уж как выйду я в сад, Во зеленый сад, Во зеленый сад гулять, Свово милова встречать! И как раз на словах о милом вошла в кабинет, увидала его пустую тахту, пустое кресло возле письменного стола, где когда-то сидел он с книгой в руках, и упала в кресло, головой на стол, рыдая и крича: «Царица Небесная, пошли мне смерть!» |