Книга Исповедь моего сердца, страница 33 – Джойс Кэрол Оутс

Элайша, наслаждаясь вниманием семьи, нахмурившись, замечает:

— Все говорили, что грабитель — настоящий джентльмен, хотя и негр. Выходит, такое возможно. А в сущности, это не только возможно, но так и есть. Поэтому у тебя, Милли, он не взял бы ничего. — И, обращаясь к сидящему во главе стола отцу, добавляет: — Ведь правда, папа, Черный Призрак грабит только тех, кто этого заслуживает?

Абрахам Лихт согласно кивает:

— Разумеется. Но таких много.

— Таких много! — ухмыляется Элайша и хлопает в ладоши.

В этом месте Дэриан невинно спрашивает:

— Но откуда ты знаешь, кто заслуживает, чтобы его ограбили? Как ты можешь их отличить?

Взрослые разражаются смехом, правда, добродушным.

— Да, — взволнованно подхватывает Эстер, — как ты можешь отличить? И потом — ты в них стреляешь? У тебя есть пистолет?

— Ну, Эстер, что ты такое говоришь, — восклицает Абрахам Лихт, не зная, смеяться ему или сердиться. — Разве маленькой милой девочке подобает воображать себе такое? Кто говорил о пистолетах? (На самом деле Элайша упоминал-таки о пистолете, который Черный Призрак держал в руках и которым угрожал, если верить тому, что писали газеты.) Кто говорил о стрельбе? Освободить дураков от излишней наличности — вовсе не то же самое, что стрелять в них; потому что в конце концов даже дураки не заслуживают того, чтобы причинять им боль. Более того, дураки нуждаются в нашей защите. Дурака, как овцу, нужно лелеять.

Продолжая прерванную мысль, Элайша говорит:

— Это щекотливый вопрос, Дэриан и Эстер, ибо проблема состоит в том, что из множества тех, кто заслуживает быть ограбленным — а в нынешних Соединенных Штатах ой как много «богатеньких», так называемый «правящий класс», — действительно подвергается ограблению лишь ничтожный процент; просто не хватает квалифицированных грабителей, чтобы выполнить эту задачу, ибо только они могут ее выполнять. Не с помощью оружия, а благодаря «деловой смекалке». Таким образом, налицо несправедливость. Диспропорция. Из сотен жителей Чатокуа-Фоллз, которые, несомненно, заслуживают того, чтобы их ограбили, ограбленными оказались только трое. Это несправедливо!

Взрослые снова смеются. Но Дэриан и Эстер лишь беспокойно переводят взгляд с одного на другого, уже поздно, глаза у них покраснели от усталости, от излишних волнений, охвативших обычно такой спокойный дом в Мюркирке, и от этого чувства — как же его определить? — игривой неловкости, от слишком сложной для них и затянувшейся шутки, или Игры, которую они не в состоянии понять. Непригодны для Игры. Заметив озадаченное и обиженное выражение лица Дэриана, Милли наклоняется, целует его и говорит:

— Не обращай внимания на их поддразнивания. Они всегда дразнятся. Придет день — ты только подожди — и ты сам будешь дразнить.

С момента возвращения домой Милли находилась под впечатлением, как она сама неоднократно говорила, «изумительного музыкального таланта» своего младшего брата. Она считала, что его нужно учить профессионально, отвезти в Нью-Йорк и определить в музыкальную школу. Нет, правда, он мог бы сделать карьеру, как своего рода музыкант-вундеркинд наподобие Тома Замба.

— Слушатели его обожали бы. (Абрахаму Лихту эта идея совсем не нравилась. Том Замб, говорил он, на самом деле просто лилипут. «А мой сын, надеюсь, — нормальный ребенок».)

Во всяком случае, утверждала Милли, она слышала немало профессиональных пианистов, которые играли ничуть не лучше Дэриана, а многие — гораздо хуже. Дэриану будет всего десять лет, к тому же он с легкостью сойдет за семи- или восьмилетнего.

— А я могла бы представлять его слушателям. У меня даже есть кое-какие соображения по поводу его костюма и того, как осветить сцену свечами, — говорила она.

(В первый вечер по возвращении Милли и Элайши домой Дэриан играл для них на спинете в гостиной несколько произведений, разученных с преподобным Вудкоком, а также «Инвенции» Баха; во второй по их просьбе он сыграл одну из своих композиций — «Добро пожаловать домой». Это было странное сочинение, вдохновенное и торжественное, шумное и сдержанное одновременно, с длинными пассажами летящих арпеджио и громоподобными гаммами, его руки так и летали по клавиатуре. Разумеется, ни Милли, ни Элайша не поняли его пьесы, отец и Катрина и того менее, но все равно энергично аплодировали. В третий вечер Дэриан исполнил еще одно из своих произведений под названием «Теперь мы счастливы», на сей раз — на гармонике и сооруженном им самим оригинальном барабане, который управлялся с помощью ножных педалей, а Элайша стоял рядом и подпевал без слов удивительно высоким голосом. Соперничающие мелодии контрапунктом то взмывали вверх, то обрушивались вниз, они возникали словно бы ниоткуда и, постепенно затихая, тонули в тишине… словно финальная нота была потеряна.

— Дэриан, как это странно! И как прекрасно, — сказала Милли, бурно аплодируя, хотя в глазах у нее затаилось сомнение. — Но когда ты начнешь свою сценическую карьеру, тебе, знаешь ли, придется исполнять реальную музыку, сочиненную реальными композиторами. Музыку, которая должна услаждать слух аудитории, а не только твой собственный.)

На следующий день отец отвел Дэриана в сторону и, к облегчению последнего, велел ему не обращать на слова Милли никакого внимания.

— Сестра, конечно же, желает тебе добра, но у нее, как и у Элайши, все выходит так естественно, она смущает тебя, воображая, что карьера Тома Замба подходит тебе, как, возможно, подошла бы ей. Но ты не волнуйся, сын, у твоего отца нет намерения отдавать тебя в холодные руки какого бы то ни было профессионала, по крайней мере без твоего согласия и на долгое время. Потому что я обещал твоей матери… а я человек, который не нарушает данного слова.

II

А потом домой вернулся Харвуд.

Они сидели в уютной столовой, освещенной пламенем камина, за старым дубовым столом, единственным в мире столом, как говорил Абрахам Лихт, за которым он чувствовал себя в безопасности, когда снаружи, за домом, вдруг послышался шум, потом громкий стук в дверь, Элайша вскочил, чтобы открыть дверь, потому что дом Лихта был единственным в Мюркирке домом, в котором двери и окна были обычно заперты, и там, на пороге, изможденный и оголодавший, появился Харвуд. Он проковылял через кухню.

Уставился на отца. Его дикие, налитые кровью глаза были прикованы к отцу.

Словно в комнате больше никого не было — только отец.

Отец, пораженный явлением Харвуда, вскочил на ноги, но поначалу не сделал ни шага к нему.

Харвуд пробормотал, что прошел пешком черт знает какой долгий путь.

Ему, с горечью сказал он, чертовски не повезло.

Он не виноват. Ни в чем. Виноват — отчасти — Терстон. И отцовский «кузен» из Балтимора, который подвел его.

Он не хочет сейчас об этом говорить, черт побери.

Нет, он не ранен.

И не болен.