Книга Осень в Пекине, страница 52 – Борис Виан

Дюдю вздрогнул, почувствовав, как все здание колыхнулось от мощного удара. Он посмотрел на часы и усмехнулся. Пробил час: Карло и Марен взялись за разрушение отеля. Часть здания, где находится бюро Дюдю, останется; место, где работает Анна, тоже. Разрушена будет только середина и комната, где жил сам Баррицоне. Помещения, занимаемые не так давно Жуйживьомом и практикантом, пострадают частично. Комнаты Рошель и Анжеля тоже пока никто не тронет. Что же касается технических исполнителей, то они и так жили кто на первом этаже, кто в подвале.

Удары доносились через разные промежутки времени, По три кряду, и сопровождались стуком падающих камней, осыпающейся штукатурки и звоном бьющихся стекол.

— Перепечатайте мне все это, — сказал Дюдю, — а потом посмотрим, что делать с почтой. Нужно найти какой-нибудь выход.

— Хорошо, месье, — сказала Рошель.

Она отложила карандаш и заголила пишущую машинку, пригревшуюся под чехлом и теперь ежившуюся от соприкосновения с воздухом. Рошель успокоила ее движением руки и достала копирку.

Амадис встал, подрыгал ногами, чтобы все части тела заняли соответствующее им место, и вышел из комнаты. С лестницы донесся звук его шагов. С минуту Рошель смотрела в пустоту, потом принялась за работу.

В большой зале нижнего этажа витала известковая пыль, сквозь которую можно было различить фигуры технических исполнителей; тяжкие молоты падали и с видимым усилием поднимались снова.

Заткнув нос, Амадис вышел через противоположную дверь; у входа он увидел Анну, который курил, засунув руки в карманы.

— Здрасьте!.. — сказал Анна, даже не шелохнувшись.

— А как же ваша работа? — спросил Дюдю.

— Вы полагаете, можно работать в таком грохоте?

— Дело совсем не в этом. Вам платят за то, чтобы вы сидели в бюро и работали, а не шлялись, руки в карманы.

— Я не могу работать в таком шуме.

— А где Анжель?

— Понятия не имею. Мотается где-нибудь с археологом и кюре.

— Одна Рошель работает, — сказал Дюдю. — Вам должно быть стыдно. К тому же не забывайте, что о вашем поведении я вынужден буду сообщить в Правление.

— Рошель выполняет механическую работу. Ей не нужно думать.

— Когда вам за это платят, надо хотя бы делать вид, — заметил Амадис. — Поднимайтесь к себе.

— Не буду.

Амадис искал, что бы такое ответить, но промолчал, заметив, что у Анны странное выражение лица.

— Сам-то вы тоже не работаете, — сказал инженер.

— Я директор. Я обязан следить за работой других и способствовать ее исполнению.

— Никакой вы не директор, — сказал Анна. — Всем известно, кто вы на самом деле. Педераст.

Дюдю ухмыльнулся:

— Продолжайте, я не обижаюсь.

— Тогда не буду продолжать.

— Да что с вами сегодня? Обычно вы ведете себя куда почтительнее — и вы, и Анжель. И все остальные тоже. Что с вами стряслось? С ума вы, что ли, посходили?

— Вам этого не понять, — сказал Анна. — Потому что в нормальном, то есть обычном своем состоянии, вы — ненормальный. Должно быть, вам просто так легче. Но для нас, людей более-менее нормальных, временами нужны кризисы.

— Что вы подразумеваете под кризисами? То, чем вы сейчас занимаетесь?

— Минуточку, я объясню. По-моему... — Анна запнулся. — Впрочем, я могу вам сказать только то, что я сам по этому поводу думаю. Остальные... то есть нормальные, сказали бы вам, пожалуй, то же самое. Хотя, может, и нет.

Амадис покивал и начал выказывать нетерпение. Анна прижался лопатками к стене отеля, все еще сотрясаемой тяжеловесными ударами железных молотов, и посмотрел поверх его головы. Он не спешил с объяснениями.

— В некотором смысле, — сказал он наконец, — вы ведете на редкость тоскливое и однообразное существование.

— Почему это? — снова ухмыльнулся Дюдю. — Я считаю, что быть педерастом оригинально.

— Не оригинально, а несуразно, — сказал Анна. — Вы сами себя ущемляете и становитесь не более чем просто педиком. Нормальный мужчина или нормальная женщина могут намного больше и имеют куда больше возможностей проявить себя как личность. Вот тут-то и вылезает ваша ограниченность.

— Это педераст-то, по-вашему, человек ограниченный?

— Да, и педераст, и лесбиянка, и все люди такого сорта страшно узколобы. Может, они в этом и не виноваты. Но только почему-то ужасно этим гордятся. Меж тем как их особенность — всего лишь смехотворный порочишко.

— Вернее — и без сомнения — это социальный порок, — сказал Амадис. — Мы обычно подвергаемся притеснениям со стороны людей, которые ведут нормальный образ жизни; то есть спят с женщинами и имеют детей.

— Да чушь все это, — сказал Анна. — Я вовсе не имел в виду презрение обыкновенных людей к педерастам и то, что они над вами смеются. Нормальные люди вовсе не чувствуют над вами такого уж превосходства. И притесняют вас совсем не они. Угнетение порождается общепринятыми нормами жизни и теми лицами, для которых существование сводится к этим нормам. На них можно не обращать внимания. Мне лично всех вас жаль, но не потому, что вы тянетесь друг к другу со всеми вашими причудами, позерством, условностями и прочим. Мне жаль вас потому, что вы действительно ограниченны. Из-за ничтожных отклонений в функционировании желез или мозга вам навешивают ярлык. Это грустно уже само по себе. Дальше — хуже; вы стараетесь соответствовать тому, что написано на ярлыке. Чтобы ярлык не врал. А люди смеются над вами, как мальчишки над убогим: не думая, что делают. Если бы они хоть чуточку подумали, им бы стало вас жалко, хотя ваше убожество — пустяк по сравнению с убожеством слепого. Впрочем, слепые — единственные калеки, над которыми можно смеяться, потому что они этого не видят. Вероятно, именно поэтому над ними никто не смеется.

— Зачем же тогда вы смеетесь надо мной и называете меня педерастом?

— Потому что я разошелся, потому что вы мой начальник и ваши представления о работе выводят меня из терпения. Вот поэтому мне сейчас все средства хороши, даже несправедливые.

— Но ведь до сих пор вы так старательно работали, — сказал Амадис, — и вдруг — бац! — понесли какой-то бред.

— Именно это я и называю быть нормальным, — сказал Анна. — Это значит сохранять способность реагировать, пусть даже пережив период отупения и усталости.

— Вы считаете себя нормальным, — продолжал Амадис, — и при этом именно до полного, идиотского отупения спите с моей секретаршей.

— Я уже выдохся, — сказал Анна. — У нас с ней скоро все кончится. Мне теперь охота сходить глянуть на негритянку...

Амадис брезгливо поежился.

— В свободное время делайте, что хотите. Только мне об этом не докладывайте. А теперь — живо за работу.