
Онлайн книга «Больно только когда смеюсь»
Так вот, пренебрежение малейшей деталью прекрасной, свинской, ослепительной и ужасной жизни, что тебя окружает, грозит писателю полной потерей квалификации. Не быть ему за старшого. — ДА, НО ГДЕ Ж ВЫ ВСЕ ЭТО БЕРЕТЕ? ИНОГДА ВОЗНИКАЕТ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, ЧТО ВЫ И В ЗАКЛЮЧЕНИИ ПОСИДЕЛИ, И В ВОРОВСКОМ ПРИТОНЕ НЕ РАЗ БЫВАЛИ, И В ШАЛМАНАХ СИЖИВАЛИ… — Ну во-первых, я выросла во дворе южного, криминального, пылкого города с таким пестрым составом населения, что жить сейчас в какой-нибудь моноэтнической стране мне просто было бы тоскливо. У меня в ушах до сих пор звучит «разноплеменный говор». Я вам и сейчас изображу любой акцент — узбекский, армянский, грузинский… Нам, бывшим ташкентцам, разбросанным по миру, поэтому всегда странно проявление любой ксенофобии. В юности, впервые в жизни оказавшись на пляже в Сочи, я была шокирована своеобразным ухаживанием молодого человека «из местных». «Девушка, ви грузинка?» — спросил он. — «Нет», — ответила я. — «Армянка?» — «Нет…» — «Азербайджянка?» — «Нет-нет…» Тогда он поскучнел и заявил: — «Нэ допускаю мисли!» «Живую жизнь» вокруг себя я видела с детства — много солнца, длинное лето, с утра до вечера беготня по двору. Кстати, первую в своей жизни смертную драку я видела очень близко, страшно, подробно — мне было лет шесть. До сих пор у меня перед глазами окровавленная голова с оскаленной улыбкой, мотающаяся по асфальту Эта драка сослужила отличную службу сорок лет спустя: она описана в романе «На солнечной стороне улицы», вот так-то. Ну и самая разная пестрая компания с юности — актеры, музыканты, художники… знаете, отнюдь не белые воротнички, нет… и не белые перчатки. Актерство, вообще, сценическая братия — очень богатые закрома для любого страждущего уха, для любого живого воображения. А я с юности обожаю актерские байки. Помню в Ташкентском ТЮЗе некую пьесу из пионерской жизни: пионервожатого Петю играла пожилая артистка труппы. И на ее призыв срочно провести классное собрание нетрезвый актер, исполняющий роль завуча, воскликнул: — Ты права… мой мальчик! Виктор Шендерович рассказал мне байку о выдающемся трагике М. М. сильно закладывал, как и полагается по профессии; иногда его вытаскивали из канав и приволакивали перед спектаклем в гримерную, где почтительно колошматили по физиономии, отпаивали, брили-гримировали и выпускали на сцену под шепот суфлера. Но трагик был из первейших. И вот так его однажды приволокли, отмыли, усадили в кресло… гримируют… Через час — выход… — А… шо сёдни… их-рам? — еле ворочая языком, спрашивает трагик. — «Гамлета», Николай Лексанч! — отвечает гример. — Да — а? А… Гамлета… хто… грат? — Да вы, вы, Николай Лексанч! — Да-а-а?! М-м… м-можно на пьеску взглянуть? Притаскивают ему текст пьесы… Он долго смотрит на разворот страниц… пытается сфокусировать взгляд… морщит лоб… Наконец, произносит уважительно-удивленно: — О-о-о, а пьеска-то… в стихах! Кроме того, я всегда заговариваю с первым встречным-поперечным, и немедленно перехожу на язык этого встречного, включая жестикуляцию, интонации, даже тембр голоса. Это — актерство, которое сидит в печенках. В незнакомом городе, или после долгого отсутствия очень люблю разговаривать с водителями: выясняю, как говорит моя мама «ситуацию на местности». Таксисты — это настоящий кладезь самых разнообразных сведений! Я разговариваю со всеми таксистами во всех странах. Я же писатель, оборотень, Арлекин, шулер и шут — мне интересно всё понять, влезть в чужую жизнь, пощупать ее с изнанки. Для меня это хлеб насущный, соль земли, моя любовь: персонажи. В последнюю по времени поездку в Москву я за одним водителем даже записала: «Девчонки пригородные, вон, по вокзалам промышляют. На хлеб-то надо наголодранить». — «А родители как отпускают?» — спросила я. Он заметил: — «А что родители… Они сами из куля в рогожу переворачиваются». Причем, точно знаю, от какого человека извлеку «материал», а какого даже трогать не надо. Я это чувствую, как вампир чует свежую теплую кровь. Иногда срабатывает метод общения «от обратного». Однажды после записи на «Эхе Москвы» я стою на Новом Арбате, ловлю машину. Возле меня останавливается автомобиль: — Сколько? Я говорю: — Голубчик, я не знаю сколько, это вы мне должны сказать. И он от этого «голубчика» и моего, якобы, абсолютного идиотического доверия, сначала оторопевает. — Не, ну… какая ваша цена-то? — Ей-богу, не знаю. Двести? — Садитесь! — Вот спасибо, голубчик! Сажусь, и он, уже контуженный этим моим «голубчиком», уже слегка размягченный, тут же начинает делиться размышлениями, рассказывать, какая тяжелая жизнь, какой город тяжелый, и проклятая эта, вот, милиция! — Понимаете, дерут ведь страшно, без зазрения совести, и рука руку моет, и как вот это называется, есть такое слово… Я говорю: «Коррупция?» — Точно! Как вы сказали? — Коррупция. — Вот эта коррупция, да, ну вы ж понимаете, ты станешь чего-то доказывать, а он заберет права, и всё, вроде ты чего-то не подписал… Потом — что еще творят? Раскопают какой переулок, — а я туда всю жизнь заворачивал, — вчера, по привычке сунулся, а там в кустах — «кирпич». — Как — в кустах? — В кустах поставят «кирпич», чтоб, значит, не видно. И мент сидит в засаде. А ты по привычке туда зарулил. Ну, забрал он права, и всё. Иди к адвокату. Я иду к адвокату, а это 40 тыщ, и он в сговоре с этим адвокатом. Как вы сказали слово-то… которое?.. — Коррупция. — О, коррупция! Или, опять же, вот, моя сестра сдаёт комнату в квартире. А мент приходит, как по часам. Дай ему… — Что ему дать? — Ну, как же? Те, которые комнату снимают, менту отстегивают. — За что? — Он их крышует… — Зачем? Крышует, говорю. — Понятно… — А теперь — что? Ежли они бузят, пьянка там, или громко музыку включили, ему ж теперь не пожалуешься, он же их крышует… Как вы сказали, слово называется? — Коррупция. |