Онлайн книга «Экспансия-3. Аргентинское танго»
Тогда отозвали Гришу Сыроежкина и Антонова-Овсеенко, сразу же вспомнил Штирлиц, это был страшный день, потому что, если говорят плохое про тех, кого не знал лично, — одно дело, но когда трагедия случается с теми, кто был тебе как брат, тогда — беда; нет, я не говорил по-русски, это Базилио произнес фразу из Фадеева: «Надо жить и продолжать выполнять свои обязанности»; он не сдержался, дорогой Васенька, милый мой Базилио, жив ли он? — Может быть, — ответил Штирлиц. — Базилио — странный человек, я очень его люблю, он знает много языков и привык цитировать подлинники, может быть, он говорил по-русски, не помню… — Ты позвал меня сюда, чтобы я сделала для тебя что-то? Будет ужасно и бесчестно, если я отвечу ей, что не для меня, а для всех, чтобы люди больше не знали горя и войн; на ее месте я бы попросил меня уйти; то, что разрешено двоим, — а им разрешено все, если они любят друг друга и им нежно вместе, — не позволено никому другому, включение чего бы то ни было другого, пусть даже всего человечества, кощунственно, речь обязана идти о ней и обо мне — и ни о ком другом. — Да, зелененькая, — прошептал он, — да, ящерка, да, нежность, я позвал, чтобы ты помогла мне. Она прижалась к нему, обняв своими тонкими руками за шею, долго целовала его плечо, грудь, ухо, а после замерла и тихо-тихо шепнула: — Спасибо… — За что? — Так… За тебя… — И тебе спасибо. — За меня? — она улыбнулась в темноте, и он сразу же ощутил эту ее улыбку, озаренную грустью и нежностью. — Да. — Что нужно сделать? — Потом. У нас еще есть время. — Я должна уехать? — Да. — Но потом я к тебе вернусь? — Да. — И смогу остаться рядом? — Не знаю. Это зависит от того, как ты съездишь. — А как быть с катанием на лыжах и поездкой на рыбалку в чилийский Пуэрто-Монт? Он спросил: — Ты сразу поняла, что туристский проспект пришел от меня? — Нет. — Почему? — Женщины — тугодумки. Я не могла представить, что ты переехал сюда и начал «бузинес». — А как же ты догадалась? — Сказать правду? Или чуть-чуть прикрасить? — Скажи правду. — Только сначала ответь: у тебя был кто-нибудь после того как ты уехал от меня? — Нет. — Закури, ты же хочешь закурить… — Да, я закурю. — Почему ты не спрашиваешь, был ли кто-нибудь у меня? — Я не имею права на такой вопрос. — Почему? Я имею право, а ты нет? — Просто… Это трудно объяснить… Словом, я считаю, что каждый человек должен жить по законам собственной совести… Сколько миллионов людей спят в одной постели, но принадлежат не тому, с кем обвенчаны, а мечте, тому, кто грезится… Сколько мужчин любят не ту, что была с ним в церкви, а потаскуху, свою первую девку, закрывают глаза, только бы не видеть то лицо, что рядом… Когда на любовь проецируют закон собственности, рождается мразь… Прости, что я так выспренно говорил тебе… Просто я так думаю… — Эстилиц, ты какой-то невероятный человек… Я не знаю, как тебя принимать… Я принимаю тебя любым… Со всеми, с кем я была, я думала о тебе, только о тебе, но это не была мразь, это было отчаяние… Ко мне стал наведываться мужчина, он влюблен в меня, ты его не знаешь, он инженер, реставрирует здания… Он-то и сказал: «В Аргентине такие же цвета, как на картинах вашего друга»… И тогда я поняла, что рекламный проспект пришел от тебя… — Погоди, а разве там не было строчек про то, что я тебя жду? Женщина на мгновение напряглась, быстро поднялась, попросила не зажигать света (только испанка, познавшая близость с мужчиной, все равно страшится света), быстро нашла дорожную сумку, открыла ее, достала конверт, вернулась к Штирлицу и сама включила настольную лампу: — Вот, это то, что я получила… Штирлиц ощутил, как напряглось тело; господи, неужели и этот Краймер не случаен здесь, в Барилоче? Неужели мир сошел с ума от игр своих обитателей? Неужели верить нельзя никому, нигде, никогда и ни в чем? Он сделал несколько глубоких затяжек, прежде чем раскрыл рекламный проспект: глянцевая бумага; виды Барилоче — озеро, трасса, подъемники; стоимость тура; перевернул буклетик, увидел строчку: «Остановитесь в отеле „Анды“, вас там ждут». Господи, слава богу, не шпион, тот бы запомнил, написал слово в слово: «О н вас ждет»; дурашка, нежность, она решила, что это обычная приписка фирмы… — Что тут написано? — спросил Штирлиц, взяв ее палец и ткнув им в рукописную строку. — Здесь написано, что я буду размещена в отеле «Анды». Там ждут нашу группу, это понятно каждому… — Кто тебе переводил английский текст? — Я купила словарь. — Дорогой? — Нет, я нашла у букинистов, маленький, истрепанный, очень дешево. — Когда ты купила словарь? После того, как твой друг… — Он не мой друг, Эстилиц. Он влюблен в меня и хочет, чтобы я стала его женой… Смешно: все женщины мечтают стать женой, а я думаю лишь о том, чтобы ты разрешил мне оставаться твоей любовницей… Я не была с ним, Эстилиц, я не могу с ним быть, я не хочу быть ни с кем кроме тебя… Скажи, тебе было бы очень больно, если бы я сказала, что он оставался у меня? — Я дурной человек, зелененькая… Понимаешь, для меня самое главное — ощущение свободы… Такой уж я, ничего не попишешь… И каждый волен распоряжаться своей свободой так, как ему вздумается… Нет, не верно, я сказал плохо… Каждый должен распоряжаться свободой так, чтобы жилось чисто и честно… Это зависит от того, как понимать свободу… Я понимаю ее как справедливость… Если я не хочу или не могу быть с тобой, ты вольна поступать так, как сочтешь нужным… — Если не хочешь — да, но если не можешь — тогда я должна ждать, когда придет время… То время, когда ты сможешь. — Зелененькая, ты мечтаешь о ребенке? — Я уже пропустила это время, — ответила Клаудиа, и Штирлиц ощутил, как она замерла на какой-то миг. — Сначала человек принадлежит родителям, потом братьям и сестрам, после любимому, а уж затем детям… Особенно женщина… Ребенок вытесняет из ее жизни все, остается дитя… А ты для меня и отец, и любимый, и ребенок, ты для меня все, Эстилиц… — Почему? Я же никогда не давал тебе повода, зелененькая… — И не надо… Ты мужчина… Женщина сама дает себе повод, вам этого не понять, я и сама-то не очень это понимаю… Наверное, мы, испанцы, — врожденные мистики, во мне это от мистики, правда… Я придумала тебя для себя… И потом у меня был мужчина, первый. Мужчина… И это было плохо, совсем не так, как я мечтала, было молчание и запах пота, не было нежности, была сила, а сила, если ее демонстрируют, убивает нежность… Не знаю, у меня это так… А в тебе я видела доброту и нежность, хотя знала, какой ты сильный… |