Онлайн книга «Пароль не нужен»
На утренней заре пастух Не гонит уж коров из хлева, И в час полуденный в кружок Их не зовет его рожок; В избушке, распевая, дева Прядет, и, зимних друг ночей, Трещит лучинка перед ней …Мальчишек радостный народ Коньками звучно режет лед; На красных лапках гусь тяжелый, Задумав плыть по лону вод, Ступает бережно на лед, Скользит и падает: веселый, Мелькает, вьется первый снег, Звездами падая на брег… Гусаков замер вместе с последним аккордом. Из темноты раздались аплодисменты. Все повернули голову: возле двери стоял Постышев. На исходе ночи, когда на востоке, над сопками, стала заниматься серая полоска, бронепоезд, сбавив ход, подошел к деревне, занятой восставшими партизанами. Лязгая буферами, развернув стволы орудий на домишки, лежавшие в мягких сугробах, бронепоезд остановился, и бойцы, быстро выгрузившись, пошли вверх по сопке, растянувшись в широкую цепь. Возле маленького станционного домика их окликнули. Из снежной норы, белые от холода, вылезли Кульков и Суржиков — в одних рубашках. — Где ваши люди, Кульков? — спросил Постышев. — Спят пьяные. — Кто будет нести ответственность за случившееся? — Я. — Чем объясните все это? — Объясняю тем, что не хотел проливать кровь человека, которого не считал врагом. — Кем вы его считали? — Бузотером. — Когда в стране тяжело и кругом трудности, бузотер — это потенциальный враг. Запомните на будущее. А теперь из-за вашей сахарной сладости сколько крови придется проливать? — Позвольте, товарищ комиссар фронта, пойти в их штаб одному. Они сейчас проспались, спирта больше нет, я наведу порядок. — Почему не сделали этого раньше? — Вас поджидал. Боялся, как бы не начали с ходу садить из орудий. — Кто с вами? — Это Суржиков. Он старик. Он ни при чем. — Мы все при чем, — сказал Суржиков, — в нас всех одна кровь. Ты нам позволь, гражданин комиссар, тихо попробовать. — Раньше надо было тихо пробовать. Сейчас надо громко, чтобы другим неповадно было повторять. Бойцы вступили в деревню и взяли карабины наизготовку. Шли быстро, снег хрустко скрипел. А луна еще не растаяла. И звезды моргали белым холодом. Тихо: скотина не мычала, из труб дым в небо не тянулся. И пламя долизывало черные головешки сожженных изб. Постышев входит в штаб. Здесь тугой спиртной дух. Повстанцы валяются вповалку, храпят на самых высоких нотах. Постышев подвигает себе табурет, садится посреди комнаты и ждет, пика бойцы с бронепоезда разоружат спящих «членов» и «министров». — Все готовы, — докладывают Постышеву, — пустые они. — Атамана разбудите. — Кольк, а Кольк… — У… — Вставай, сукин сын… — Чего? — сонно, не продирая глаз, спрашивает Колька пропитым голосом. — Вставай, — говорит Постышев, — заспался. — А ты кто такой? — Постышев я. — Сдаваться пришел? — Ага. И блины тебе печь. — Муки нет, народу роздал. — А ну подымайся, пошли! Чуть брезжит рассвет. Крестьян собрали на деревенской площади, перед церковью, которая стоит сиротливо и отрешенно — двери повыломаны, окна без стекол, забиты крест-накрест, на изрешеченном снарядами куполе надрывно кричит воронье. Здесь и жители, и охотники, пришедшие из тайги, с белковья, и бойцы с бронепоезда. Колька-анархист и его «министры» проходят на середину круга в сопровождении Постышева, Кулькова, комиссара «Жана Жореса» и трех госполитохрановцев с бронепоезда. — Погорельцы, идите сюда, — приглашает Постышев. С плачем и тихим причитанием к нему пробираются крестьяне, дома которых были сожжены вчера Колькиными пьяными дружками за «буржуазность». — Кто вас жег? — Вон стоит, ирод! — Этот? — показывает Постышев на Кольку. — Он самый! — За что ты их пожег? — спрашивает Постышев Кольку. — Буржуи они. — С чего взял? — С того, что у всех избы соломой крыты, а у этих кровелем и пятистенные, и амбарищи — будь здоров! — Да господи! — кричит кадыкастый старик с острой, клинышком, бороденкой. Лицо его в копоти, огромные крестьянские руки искровавлены, в глазах — ужас и страдание. — Да господи, кто же здесь скажет, что я такой-сякой?! Семья у меня большая, все мы в труде! Оттого и кровель! Или нет, мужики?! А мужики в толпе покашливают — молчаливы они от природы, их смущение берет, когда надо громко говорить. Если кто первый начал, тогда б поддержали, а кто сейчас первый начнет, когда ничего не ясно? — Чего молчите-то?! — жалобно выкрикивает старик. — Мефошка, скажи! Пров, чего рыло воротишь, я ж тебе поле пахал! Нет, молчат мужики. Только звенит на площади один жалобный стариковский голос. Да изредка воронье всполошится, загалдят птицы, захлопают крыльями, закружат над куполом и — смолкнут все, будто по команде. — Чего же вы молчите, граждане? — спрашивает Постышев. — Если он кулак-мироед, у меня с Колькой один будет разговор, а если он справный мужик, работал в поте лица, так я по-другому все оценю. А ну вы, гражданин. Мужичок, к которому обращается Постышев, кряжист, волосат, по-чалдонски широкоскул. — А я чего? Я ничего не знаю. — Сам из этой деревни? — Ну а как же иначе, понятно, из этой. — Деда знаешь? — Какого деда? — Меня! Меня! — кричит кадыкастый старик. — А… Его… Так рази он дед? Он и не дед вовсе. — А кто он? — Васька он. Пантелеев. — Дозволь мне сказать! — выходит из толпы древний дед. — Прошу. Дедушка идет на середину площади, срывает шапку, кланяется церкви, крестится и говорит Постышеву: — Ты мужика пытаешь, а он — смущенный нынче, мужик-то. Потому и молчалив! Раньше справный мужик в мироедах ходил, потом Ильич сказал, что справный мужик — он тоже мужик, а не каркадил нильский и жить тоже может. Потому что — нэп! Тут вздох по нам прошел и радость, а теперя вот этот гражданин сказал, что он заместитель Ильича, и приказал пожечь всех справных, у кого не солома, а кровель. Вот оттого мужик смущенный и боится про то сказать правду, что Васька Пантелеев мужик как мужик, на себе пашет, на себе таскает, из себя жгут виет. Я — сирота, живу себе Христа ради, мне страх неизвестный, а остальные молчат! Вы уйдете, а этого гражданина анархиста тут гарнизон останется, а он им спирт роздал с мясом, они за него кому хошь голову прошибут. Вот и все. |