Онлайн книга «Пароль не нужен»
— Это, наверное, вам передается мое состояние. Мне тоже хочется быть ужасно оригинальной и умной, чтобы вы не сразу поняли, какая я дура. — Смотрите, месяц молодой, — слева. Загадывайте. — Загадала. — У вас глазищи китайские. — Да? — Конечно. Разве не знаете? — Знаю. — Загадали? — Загадала, чтобы вы влюбились в меня. Исаев тоже прижался щекой ко льду на стекле и сказал: — Сначала холодно, а потом необыкновенно жарко. — У вас на скулах румянец с синевой, как у склеротиков. — Понятно. Не надо держать пальцы на льду, они занемеют. — Нет, надо. Исаев взял руку девушки в свою небольшую, но очень крепкую ладонь и сказал: — Давайте играть в ладушки. — Я не умею. — Вы просто забыли. Сейчас я буду петь и подбрасывать вашу ладонь, а вы бойтесь, чтобы я вас между делом не хлопнул по руке. — А вы не сильно будете хлопать? — Нет, совсем не сильно. — Давайте, — еще тише сказала Сашенька, не отнимая своей руки от холодной ладони Исаева. — Ладушки, ладушки, — начал тихонько напевать Максим Максимыч, — где были? У бабушки! А что ели? Кашку! А что пили? — Спирт, — улыбаясь, ответила Сашенька и хлопнула Исаева по руке. — Вы не по правде играете, я не боюсь вас: поддаетесь и в глаза мне не глядите. — Сашенька, а вот если люди были вместе долго, вечность, а потом вдруг один из них взял и уехал, но чтобы обязательно и вскорости вернуться — тогда как? — О чем вы, Максим Максимыч? Я же отказалась ехать к Гаврилину в Америку, коли вы не захотите… — Когда б вы только видели, как я отвратителен, если сфотографировать мое отражение в ваших глазах: я кажусь маленьким и расплющенным, словно на меня положили могильную плиту. И рожа как новый пятак. — Зачем вы так говорите? Я же не княжна Мэри, я прожила революцию и пять лет войны. Меня окольно не надо отталкивать, вы мне лучше прямо все говорите, а то я бог весть что подумаю. Исаев взял с полочки маленькую, замысловатой формы свистульку, вырезанную Тимохой, и начал тихонько играть, как на флейте. Сашенька смотрела на него, подперев голову кулачками, и покусывала губу. Луна — громадная и желтая — высветила лед на оконце, и он теперь казался фантастическим врубелевским рисунком. — Знаете, — сказала Сашенька, — вы когда-нибудь очень пожалеете, что не разрешили мне быть подле вас. — Я знаю… И он снова начал играть на свистелочке тоскливый и чистый мотив, который обычно напевают пастухи — самые влюбленные люди на земле. Сашенька поднялась из-за стола, накинула свой тулупчик с белой оторочкой и, перешагнув через заметавшихся филеров, вышла на крыльцо. — Кто? — спросил один из филеров, сунув руку под подушку. — А, барышня, простите, сон чумной увидел… Исаев вышел следом. — Смотрите, какая тайга под луной. Будто декорация. Совсем некрасиво оттого, что слишком красиво… — Если играть «Богатели» возле картин Куинджи, тогда все смотрится иначе. — У вас лоб хороший, выпуклый. — Вы про лоб подумали оттого, что я вам сказала о музыке и живописи? Вы, верно, решили, что я умная? — Нет? — Женщине надо быть дурой, тогда ее ждет счастье. — Вам кто-нибудь говорил про это? — Не-а… — Неправда. Это слова мужчины. Держите свистелочку. Сашенька стала играть детскую пьеску — ту, которую разучивают малыши, впервые усаженные родителями за рояль. И впрямь, тайга сделалась иной: тени, лежавшие на хрупком, нафталиновом снегу, перестали быть рисованными, а сделались реальными и подвижными, верхушки громадных кедрачей стали походить на великанов из сказок, а далекие высверки луны на заледенелых солонцах, казавшиеся прежде неживыми, сейчас замерцали и сделались переливными. — Сашенька, — сказал Исаев, — моей профессии… журналистике… противна любовь к женщине, потому что это делает ласковым и слишком мягким. А это недопустимо. Но я никогда раньше не любил, даже издали, потому что для меня всегда главным были мои… читатели. Они, читатели, требуют всей моей любви, всего сердца, всего мозга, иначе я буду делать мое дело вполсилы — тогда незачем огород городить. Так я считал. — Вы продолжаете и теперь считать так? — Да. — Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно? Девушка обняла его голову, прижала к себе и поцеловала в губы. — Максим Максимыч, — шепотом сказала Сашенька, — а ведь ваши читатели газетами окна на зиму заклеивают и вашу фамилию пополам режут — я сама видела. Исаев погладил ее по лицу. Он гладил ее лоб, щеки, губы, на ощупь, как слепой. И лицо у него было скорбное и спокойное, как у святого на иконе. — Я пойду за вами, куда позовете, — говорила Сашенька. — Я готова нести на спине поклажу, в руках весла, а в зубах сумку, где будет наш хлеб. Я готова быть возле вас повсюду — в голоде, ужасе и боли. Если вы останетесь здесь, я останусь подле вас, что бы нам ни грозило. Она говорила и говорила, а Исаев терся об ее щеку, как маленький щенок, и на лице у него были скорбь и счастье. Часа через четыре вернулся из тайги Тимоха и кивнул головой Исаеву, который сидел возле Сашеньки, прикорнувшей на широкой тахте. — Возьмем зверя? — спросил Исаев. — Должны. — Далеко отсюда ходит? — Верст десять в сопки. — И то хорошо, — сказал Исаев, вздохнул, закрыл глаза и снова начал гладить лицо Сашеньки. — Поспали б, господин Исаев, — сказал Тимоха, — а то завтра маетность предстоит. — Ничего, — тихо ответил Исаев, — это все пустяки, сущие пустяки, Тимоха… Уже под утро, когда луна скрылась за тучи, потянувшие серой тоскливой стеной с океана, окна заимки чуть осветились прыгающим светом автомобильных фар — это торопился Гиацинтов. Исаев, так и просидевший всю ночь подле Сашеньки, осторожно поцеловал ее в висок, укрыл потеплее и пошел на постель к Тимохе. Тот подвинулся к стенке, Исаев сбросил пимы и лег рядом с егерем. Запрокинул руки за голову и закрыл глаза. Гиацинтов вошел в заимку, осторожно перешагнул через филеров, которые со сна сразу же потянулись за пистолетами под голову. — Отдыхайте, отдыхайте, — шепнул Гиацинтов. Следом за ним в заимку вошли еще три филера. Они сели к столу и сразу же начали доедать то, что осталось от ужина. Гиацинтов подошел к Исаеву, лежавшему рядом с Тимохой, нагнулся над ним и долго, неотрывно смотрел в лицо Максима Максимовича. А тот сладко посапывал, и ни один мускул в его лице не дрогнул, и ресницы лежали большими тенями на щеках: спокойно спал Исаев, как ребенок. |