Онлайн книга «Бриллианты для диктатуры пролетариата»
Будников. Я покажу вам этот акт, когда сочту нужным. Надеюсь, вы понимаете, что трибунал у меня поддельный акт не примет? Пожамчи. Можно мне уйти в камеру? Будников. Вы себя плохо чувствуете? Пожамчи. Нет… Устал… Будников. Я тоже устал. Тем не менее будем продолжать. Вы были знакомы с московскими или петербургскими аристократами, крупными капиталистами, политическими деятелями? Пожамчи. Кто б меня из них на порог пустил… Принесешь какую ценность, в прихожей сунут чек, вещь возьмут — и все. Будников. Лично вы с ними никаких дел не вели? Пожамчи. Только выполнял поручения моих хозяев, Ивана Афанасьевича Ненахова и Павла Михайловича Рябинина… Они оба удрали, так что за них я не в ответе… Будников. С Разумовскими не были знакомы? Пожамчи. Никогда. Будников. С Юсуповыми-Эльстонами? Пожамчи. Да, господи! Будников. С Воронцовым? Пожамчи. Нет. Будников. С Львовым? Пожамчи. Нет, Владимир Петрович. Будников. Значит, Воронцов лжет? Пожамчи. Какой Воронцов? Будников. Виктор Витальевич. Пожамчи. А где он? Будников. Вы с ним были знакомы или нет? Пожамчи. Нет. Будников. И не виделись? Пожамчи. Нет. Будников. Тогда позвольте спросить: с кем вы провели вечер в Ревеле в кабачке «Золотая крона» восемнадцатого марта этого года? Пожамчи. Я? Будников. Вы. Пожамчи. А я не помню, где проводил вечер восемнадцатого марта в Ревеле… Будников. Полно врать-то, Пожамчи. Идите в камеру и не удивляйтесь, если встретите в камере кого-нибудь из своих ревельских знакомых. Пожамчи поднялся со стула и закричал: — Только с ним не сажайте! Молю! Не могу я на него смотреть, на изверга! Не могу-у-у! Будников не ждал такой реакции: сказал он про знакомых на всякий случай, ожидая, что Пожамчи начнет вертляво и осторожно интересоваться, кто именно может быть с ним в камере, назовет, возможно, фамилии, к этим фамилиям можно будет позже приглядеться и серьезно подготовиться, основываясь на этой зацепке, к следующему допросу. — Тогда вот вам ручка и пишите мне все про него, — сказал Будников, заставив себя зевнуть и всем своим видом показать полнейшую свою незаинтересованность, — а я пока распоряжусь, чтобы его перевели в другую камеру… Через два часа Пожамчи кончил давать показания о Воронцове: и о ключах для сейфа, и о предполагаемом налете, и о том, что белоэмигрантам нужно золото для борьбы с Советами, золото, а не бумаги. Во время облавы на Гохран и повального обыска всех выходивших из здания служащих у Шелехеса найдено ничего не было. Не дал результатов продолжительный обыск у него дома. Когда чекисты приехали на его дачу, то руководящий обыском Мартирос Арутюнов только присвистнул — дача стояла на участке величиной два гектара. А дома ничего найдено не было, и перекапывать надо было два гектара, не меньше. — На каком основании я арестован? — спросил Шелехес. — Я заявляю категорический протест и отказываюсь давать показания до тех пор, пока сюда не будут приглашены представители Наркомюста и республиканской прокуратуры. Несмотря на уличающие показания Газаряна, признание Левицкого в получении от Шелехеса бриллиантов, несмотря на предъявленных к опознанию кукол, отправленные в Ревель мифическому племяннику Огюсту, Шелехес на все вопросы отвечал либо молчанием, либо полным отрицанием своей вины. Кропотов, умерший в момент ареста от разрыва сердца, был недостающим звеном в обвинении Шелехеса. — Газарян клевещет на меня, — говорил Шелехес, — я не могу принимать за серьезные показания изобличения жулика и подлеца, Левицкий — старый спец, который ненавидит всех и вся. Что касается Огюста, то позвольте мне называть племянником того человека, который мне мил и в воспитании которого я принимал посильное участие, либо вызовите его в судебное заседание. Не моя вина, если в кукол из Хохломы кто-то сунул бриллианты, я не собираюсь брать на себя чужую вину! …Будников доложил все обстоятельства, связанные с Шелехесом, Бокию. Тот выслушал его, по своей обычной манере хмуро, и предложил: — Давай-ка я с ним побеседую. Вон, — он тронул мизинцем несколько бумаг, лежавших перед ним на столе, — видишь, сколько писем пришло? Просят освободить и дают за него гарантии. — Яков Савельевич, моя фамилия Бокий, я товарищ Феди. — Не думал, что встречусь с Фединым товарищем в тюремной камере. — Я тоже на это не рассчитывал. — Не моя вина, товарищ Бокий, не моя. — Моя? — Недобросовестных ваших сотрудников, вот кого. — Уж если кого нам и было горько брать, так это вас. — Ваш сотрудник, который допрашивает меня, объявил мою вину: показания Газаряна — раз; дружба с покойным Кропотовым — два; бормотанье Пожамчи — три; посылочка в Ревель — четыре. Если подходить с точки зрения логики, то все эти обвинения липовые, рассыплются, как только на них дунешь. Бокий вдруг улыбнулся: улыбка у него была белозубая, обезоруживающая, добрая. — Ну, дуньте, — сказал он, — дуньте. Честное слово, я готов дуть вместе с вами. Шелехес сильной пятерней потер лоб, хмыкнул что-то под нос, потом широко расправил плечи: — Ну, давайте, хотя мне это невыгодно: надо беречь позицию для суда. — Я ж не веду протокола. — А память зачем дана людям? Ну, ладно, Газарян. Первый пункт. Оговорить можно кого угодно и в чем угодно. Отчего вы верите проходимцу, а мне не верите? Где улики? Бриллианты в кармане? Дома в тайнике? Где они? Пункт второй. Кропотов. Как можно инкриминировать мне покойника? Посылка? Не отказываюсь, я ее передал товарищу Козловской, просил ее осмотреть — она должна это припомнить, если вы ее спросите, но она отказалась. Левицкий? Он и есть Левицкий. А если меня шельмуют? — Делает тот, кому выгодно. Это не я, Яков Савельевич, это древние. Кому выгодно вас шельмовать? — Тем, кому поперек глотки стоят Федор и Осип. — Я вас очень внимательно слушаю и готов слушать дальше, но просил бы вас не спекулировать именами братьев. — Упоминание не есть спекуляция. — Так, как это делаете вы, — чистейшей воды спекуляция, и это не понравится трибуналу, вы уж поверьте. |