Онлайн книга «Репортер»
Костенко с некоторым удивлением глянул на мою мощную краснокожую книжицу: — Это вас вызывал Штык? — Именно. — Что вы тут искали? — То, что он просил меня найти… Уликовые, как у вас говорится, материалы. — Ключи он вам дал? — Вам же известно, что ключей при нем не было, их похитили. Он сказал, к кому обратиться здесь, в доме… — И к кому же? — К Ситникову, из седьмой квартиры, в этом доме живет много художников. — Странно, отчего он поручил достать, — Костенко усмехнулся, — уликовые материалы вам, а не мне? — Вы не похожи на милиционера. — Это почему? — Слишком шикарны… — Что ж мне, в лаптях ходить? Впрочем, ходил бы, это сейчас модно, да только купить можно лишь на Западе… Давно знали Штыка? — Я о нем теперь знаю столько, что кажется, был знаком вечность. — Кто мог на него напасть? — Есть много вариантов ответа. Один бесспорен: наши противники, те, кто очень не хочет нового… Впрочем, что это я вам навязываю свое мнение? Простите. — Верно подметили, — кивнул Костенко. — Я дремучий консерватор, перестройку терпеть не могу, вся эта гласность только мешает сыску, а при слове «демократия» я сразу же хватаюсь за револьвер… Как может иначе ответить жандармский чин прогрессивному журналисту? — Напрасно радеете о мундире. Право каждого определять свою позицию, вне зависимости от профессии. — Да? Значит, избрать «позицию» бандита — право каждого? Тут мы с вами не сговоримся. Сажать-то приходится мне, а это не очень сладкая штука — увозить человека в тюрьму… Ладно, лирика, давайте к делу: что вам сказал Штык? — Сказал, что скоро умрет. — Шейбеко смотрит на дело более оптимистично. — Кто это такой? — Человек, который вынимал у него из черепа куски костей, — ответил Костенко с плохо скрываемой яростью. — Врач по-своему чувствует, художник — по-своему. Костенко достал из кармана плоский аппаратик «воки-токи», вытянул антенну и, подойдя к окну, осмотрел улицу цепляющимся за все предметы взглядом. Потом приблизил микрофончик ко рту и негромко сказал: — Восемь ноль два, как связь? Кто-то невидимый ответил сразу же, словно бы видел Костенко: — Восемь ноль два слушает вас. — Свяжитесь с врачом, осведомитесь о состоянии мальчика. — Есть. — На связь выхожу через пять минут. — Понял. Костенко глянул на часы, положил аппаратик в карман и обернулся ко мне: — Почему вас так интересует Штык? — Вообще-то речь о другом человеке, строителе, безвинно засаженном в тюрьму… Я не мог переступить себя. Что-то держало меня, молило внутри: не открывай всего, погоди, не зря куда-то столь срочно отвалили Лиза и Квициния. Если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня характеристику в газете. Они без этого не могут (дикость какая, в пяти абзацах уместить жизнь человека, его судьбу, нрав, любовь, неприязнь, суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку, товарищу Кашляеву, паршивому мафиози, в аккуратном галстуке и накрахмаленной рубашечке… Хотя для мафиози он слишком малоинтеллигентен, такие разминают почву для настоящих боссов, а те держат дома видеокассеты с роками и порнографией, закусывают импортным миндалем в соли, носят шелковые слипы, носки от «Кардена» и рубашечки японского шелка… Этим они вроде как мстят за то, что костюмы приходится носить отечественные, на людях надо быть скромными. Невидимое могущество, дерьмо собачье, наплодили мерзотину… А если б им дали работать легально, спросил я себя. Обложили б налогами и позволили делать деньги так, как они умеют? Что тогда? — Какое отношение к безвинно засаженному строителю имеет художник Штык? — спросил Костенко. — Я в процессе поиска, товарищ полковник… Или мне надлежит обращаться к вам как к «гражданину»? — Странно вы говорите… Имели неприятности с нашими церберами? — А кто не имел? Все имели… — Это верно, — согласился Костенко. — У меня тоже был привод в «полтинник»… Знаете, что такое «полтинник»? — Нет. — Счастливый человек. Самое было страшное отделение на Пушкинской. Его снесли, к счастью… Мы ж все символами больше норовим изъясниться, а не словами: чтоб написать, мол, отделение, которое терроризировало людей, особенно глумилось над студенчеством и интеллигенцией, ныне закрыто, — в назидание всем другим, позволяющим унижать человеческое достоинство… Нет, не напишем… А снести — снесем, но без объясняющих слов… Сидели? Или, как у меня, привод? — Целых три. — Ну и, конечно, родная милиция посылала письма в институт? — А ну? — Из института исключали? — Дали строгача… Костенко усмехнулся. — На меня страх какую телегу накатали… Написали, что я оскорблял достоинство славных орлов Лаврентия Павловича, — милиция тогда под ним ходила. — Это вы меня так разминаете? — Зачем? Вы ж не рецидивист. Если в чем виноваты — завтра сами расколетесь. Все интеллигенты текут после первой ночи в камере. До конца держится только тот, кому терять нечего… Я не разминаю вас, просто можно вернуть все, кроме времени. Ум хорошо, два — лучше. Костенко снова достал из кармана свой аппаратик. Я спросил: — Очень нравится эта штука? Жлоб наверняка бы рассердился: «С чего это вы взяли?» Лицо же полковника изменилось, сделалось странно застенчивым, вневозрастным, и он ответил: — Безумно. Настроив «воки-токи» на нужную волну, он спросил невидимого оперативника, что нового, и я услышал ответ: — Мальчик впал в беспамятство… Костенко спрятал аппаратик в карман, посмотрев на меня с некоторым недоумением: — Едем в больницу… Я сейчас позвоню Шейбеко, он гениальный врач, надо что-то сделать… Поманив своего верзилу, Костенко тихо сказал: — Кто придет — задерживайте. Я предупрежу тех, кто на улице, чтобы они провожали всех подозрительных до подъезда. Обернувшись ко мне, шепнул: — Ну, с богом. На лестничной клетке не разговаривать, шагайте позади меня в десяти шагах. — Погодите, — сказал я. — Давайте посмотрим под нижним ящиком, там может лежать письмо. Штык не знал, что в нем, бросил как ни попадя… Пусть ваш профессионал бесшумно вытянет ящик… Письмо действительно лежало на полу. Вместо обратного адреса стояла подпись, я легко ее узнал: «Русанов». |