Онлайн книга «Репортер»
— Кто? — спросил шамкающий женский голос. Нет, это была не мама Тая. — Зинаида Евгеньевна где? Шурик и Паша? — Чего?! — Да вы отворите дверь, — попросил я. — Пожалуйста… Я только спрошу… — А ты через дверь и спрашивай. Чего я, глухая, што ль?! Я услышал, как открылась дверь за спиной. Там жил прораб Светелкин, тихий, незаметный человек с уникальным глазомером: объем земляных работ, который предстояло выработать, определял в минуту. Странно, отчего «глаз-ватерпас» у нас говорят про алкашей? Обернувшись, я увидел в дверях женщину. Жена прораба, подумал я, жаль, что раньше не познакомился, нехорошо. — Василий Пантелеевич, — стараясь скрыть изумление, сказала она, вытирая руки о передник, — а вы… — Да, отпустили… — По здоровью? Я успокоил ее, хотя мне казалось неудобным говорить об этом: — Нет, приговор отменили… Меня реабилитировали… — Это как? — не поняла женщина. — Оправдали. Доказали, что я не был ни в чем виноват… Вы не подскажете, где мои детишки? И что там, — я кивнул на свою квартиру, — за бабка шамкает? — Так это мать новых жильцов! Они Еремеевы, с Орла сюда подались… — А где же Пашенька и Шурик? — Вы ничего не знаете? — Да откуда?! — У меня не убрано… А то б зашли… — неуверенно предложила женщина. — Нет, нет, не хочу тревожить, спасибо… Мне б только узнать, где дети… — Так ведь Зинаида Евгеньевна уехала отсюда как месяц… — Ее переселили? — Нет. По обмену… В Курск… Она никому адреса не сказала… Уехала в одночасье… Вещей-то собирать — всего один чемодан, все остальное описали и вывезли… Может, все же зайдете? Я борщ варю… — Что? Нет, нет, спасибо… Наверное, адрес я смогу достать в обменном бюро? Там ведь не может не быть, правда? — Да не узнавайте вы адрес, — вздохнула женщина. — Она ведь не одна уехала… С новым мужем… — А дети? — спросил я, ощущая нелепость моего вопроса. Женщина, однако, поняла меня: — Так ведь они маленькие! К любому мужчине тянутся: «папа» да «папа». Ну что ж мы тут стоим, — она наконец превозмогла себя: — Заходите, пожалуйста… — Спасибо, мне еще надо успеть на работу, — ответил я. Это была правда, потому что начальник колонии, стараясь не смотреть мне в глаза, попросил прежде всего съездить в трест: «Там приготовлена компенсация, паспорт и путевка куда-то, вроде бы на море». …В тресте я зашел в бухгалтерию. Из моих работников осталось только трое — все остальные новые, смотрели на меня настороженно. Любочка, Арнольд Иванович и Коля бросились ко мне, Любочка, обнимая меня, шептала сквозь слезы: «Господи, какое счастье, вот счастье-то, господи!» …Кассир — тоже новая женщина (кассира-то зачем было убирать?!) — вручила мне пакет с деньгами, предложила пересчитать: тринадцать зарплат, целый пакет денег, я столько и в руках никогда не держал. — Вас просили зайти в партком, — сказала она сухо. — В восьмую комнату. Молодой мужчина в бежевом костюме поднялся мне навстречу, пожал руку и начал говорить, как он рад тому, что правда наконец восторжествовала… — Вы сами-то здесь давно? — спросил я. — Да уж год, Василий Пантелеевич. — Много народу, смотрю, поменялось. — Не сказал бы… Костяк, сдается, сохранен… Но, конечно, новая метла по-новому метет… Сейчас я позвоню, чтобы принесли ваши путевки… Очень хороший санаторий, в Крыму… — Мне путевки не нужны, спасибо… Путевка… Одна путевка… — Читали газету о пленуме обкома? — Читал. Я ждал, что он пригласит меня к новому директору или хотя бы спросит, чем я намерен заниматься. Он молчал, не зная, как себя вести, потом вымученно поинтересовался: — Отсюда поедете к Каримову? — Он меня не приглашал… Чего ж навязываться… — Как я слыхал, именно он отправил за вами машину. — Да? Странно. Шофер мне не представился, спросил, куда завести, — и все. Я расписался за полученную путевку, уплатил членские взносы за все то время, пока числился вне рядов, сказал, что зайду еще раз, когда получу партбилет, — проставить штампики, чтобы все было погашено честь по чести, и поехал в городское бюро обмена. Раньше, до ареста, я бы попросил секретаря помочь навести пустячную справку. Сейчас это надо было делать самому. Я встал в очередь. Приема у инспектора ожидало человек тринадцать. Очень много молодых, явно ушли с производства. А как же закон об индивидуальном труде, подумал я. Где посредники, которые подготовят и проведут обмен, не нанося ущерба тем заводам и трестам, где работают эти люди? — На что меняетесь? — спросил я мужчину, стоявшего передо мной. — Хочу податься в Норильск… Там быстрей на пенсию выходят. — Сколько вам до пенсии? — Если здесь, то девятнадцать, а там всего одиннадцать… А уж потом, — мужчина улыбнулся осторожной, затаенной улыбкой, — жизнь начнется… На юг уеду, огород заведу… — А что, здесь жизни нет? Мужчина оглядел меня с головы до ног, отметил, видно, что костюм на мне болтается, пуговицы перешиты, вместо шнурков — веревочки в туфлях, и, покачав головой, усмехнулся: — Потолки больно низкие. Я не сразу понял его. Мы вообще-то тяготеем к двусмысленным ответам, оттого уточнил: — Вы имеете в виду жилищное строительство? Или уровень заработной платы? — Я имею в виду жизнь, — ответил он. — Это как? — А так… Сами, что ль, не знаете? На все лимит и потолок. Хочешь прыгнуть — а нельзя… Или — смысла нет… Спортсмен планку перемахнул — ему золотая медаль. А в нашей жизни? Мы же не придурки — ставить мировые рекорды в пустом помещении без зрителей… Медалей хотим… Золотых… А не сатиновых вымпелов… — Вы кто по профессии? — Конструктор. — Где работаете? — Где надо, там и работаю, — на этот раз мужчина оборвал разговор, демонстративно отвернувшись. Откуда в нас эта невоспитанность, подумал я. Вспомнил, как военврач, возвращавшийся со мною в поезде из Берлина — в отпуск, на Брянщину, задумчиво говорил: «Знаете, у немецких друзей и порядок, и бананы с миндалем в захудалых деревенских магазинчиках свободно продают, не говоря уж о том, что там же семь сортов колбас и сарделек на кафельной стенке висят и все люди друг к дружке предельно вежливы, я все же испытываю умиление — даже слез сдержать не могу, — когда меня начинают отчитывать в Бресте… Каждый, кому не лень, ругает: и носильщик, и таможенник, и гардеробщик в ресторане, и официант… Они собачатся, а у меня в сердце покой и счастье — свои. |