Онлайн книга «Казароза»
— Вечная память борцам за дело революции, — сказал Осипов, доставая из портфеля еще одну бутыль. Из украденных им у жены денег кое-что, похоже, осело в его кармане и потрачено было не зря. — Богатырь! — ответил он на просьбу Свечникова рассказать что-нибудь об Алферьеве. — Двухпудовую гирю через избу перекидывал. — Двухпудовую? — не поверил Свечников. — Ну, пудовую точно. — И через крышу? — Мог бы вполне. Таким мужчинам нравятся такие женщины. — Какие? — Вот такусенькие, — двумя пальцами показал Осипов. На кладбище он явился уже пьяный, а сейчас из последних сил удерживал на лице брезгливую гримасу отличника, наперед знающего все, что будет объяснять учитель. Эта гримаса всегда появлялась у него перед полной отключкой. Говорить с ним было бесполезно, и Свечников подсел к Милашевской. Она глазами указала на Осипова: — Деньги на похороны принес вон тот брюнет. — Уже знаю. Они когда-то были знакомы. — Может быть, это его Зиночка хотела здесь увидеть? — Нет, просто пять лет назад она приезжала сюда с Алферовым. Захотелось, наверное, вспомнить прошлое. — Почему вы мне раньше не говорили? — Сам только что узнал. — Я тоже сегодня вспомнила одну историю из ее детства, — сказала Милашевская. — Зиночка мне рассказывала. — Откуда она была родом? — Из Кронштадта. — А родители кто? — Отец морской инженер… Так вот, в детстве она плохо кушала, и бабушка резала ей пирожки на маленькие кусочки, выстраивала в очередь к чашке с молоком и начинала пищать за них на разные голоса: «Я первый!» — «Нет, я первый! Пусть Зиночка меня вперед скушает!» Тут уж она быстренько их уплетала. Еще и уговаривала: мол, не толкайтесь, все там будете. — А из-за чего они с Яковлевым развелись? — Из-за Алферьева. — Пожалуйста, — попросил Свечников, — расскажите мне о нем. — Что вам рассказать? — Что хотите. Мне все интересно. — Внешность? — Да. Это тоже. — Ну, как мужчина он довольно привлекательный. Лысый, правда, но это его не портило. Среднего роста, жилистый, хотя и худой. Такое нервное тело, очень выразительное в движениях. А лицо, наоборот, неподвижное. Мимика самая банальная — усмешка, прищур, взгляд исподлобья. Года четыре назад он увлекся эсперанто, вел кружок мелодекламации в клубе слепых эсперантистов. Однажды Зиночка привела меня туда на репетицию, и я подумала, что мертвенностью лица он сам напоминает слепого. Но при всем том — актер. Правда, из неудавшихся. Они с Зиночкой начинали вместе у Мейерхольда, в Доме Интермедий. Был в Петербурге такой театрик, закрылся года за два до войны. — Вы что-то путаете. Он существовал еще в восемнадцатом году. — Где? — На Соляном городке. Пантелеймоновская, два. — Это уже бледная тень того Дома Интермедий. Тот, первый, был на Галерной. Там они с Зиночкой и сошлись… Вы, наверное, хотите спросить, как же он с такой мимикой попал на сцену? Не знаю, как-то его угораздило. Причем одно время был даже любимцем публики. За этой неподвижностью лица видели сдерживаемую страсть. — А ее не было? — Ну почему же? Была, только сдерживать ее он не умел. Сначала он был анархист, потом — эсер. После революции дружил с большевиками, но скоро с ними разругался и уехал в Киев. Взорвал там какого-то немецкого генерала. — Федьмаршала Эйхгорна, — уточнил Свечников. — Вот-вот. Однажды Зиночка показала мне его письмо. Он, видите ли, принципиально не писал мягкий знак после шипящих на конце слова и от нее требовал того же. Почему-то для него это было важно. На Украине он боролся с этим мягким знаком, с немцами, с большевиками, еще с кем-то. Тут начал наступать Деникин, он пошел воевать с Деникиным, а с большевиками помирился. Когда Деникина разбили, большевики опять стали ему нехороши. Зиночка, конечно, с ним намучилась за все эти годы. — Потому она с ним и рассталась? — Нет, это вышло как-то само собой. После смерти Чики она оставила сцену, и Алферьев хотел втянуть ее в дела своей партии. Ему нужна была жена-соратница. Для такой роли Зиночка годилась меньше всего. — Она его любила? — Одно время — очень. — А он ее? — Как вам сказать… В той, прошлой жизни он в ней нуждался. Она его дополняла, смягчала его жесткость. Условности общежития играли тогда все-таки большую роль, чем сейчас. После революции у него отпала необходимость иметь при себе мягкий знак. Это ему только мешало. Понимаете? Кивнув, Свечников достал билет с написанными на обороте стихами: Я — женщина, но вскройте мою душу — она черна и холодна, как лед… — Ее почерк? — спросил он. — Да… Откуда это у вас? — Выронила перед выступлением. Я подобрал, но отдать ей не успел, — сказал Свечников. Не хотелось признаваться, что рылся в ее сумочке. — Грустно, но точно, — прочитав, оценила Милашевская. — Именно в таком состоянии она и находилась все последние месяцы. Вокруг все плаваю в табачном дыму. Осипов уже храпел мордой в стол, билетерша с видом победительницы сидела на коленях у директора театра. Бывший партизан рассказывал ей, как он поставил на место летчиков из авиаотряда при штабе 3-й армии. — Я им говорю, — кричал он, сжимая в кулаке невидимую шашку, — вот чем добывается победа! А не вашей бензиновой вонью! Аккомпаниаторша допытывалась у Сикорского, правда ли, что здесь можно дешево купить козью шерсть. Баритон восхищался шириной Камы. — Почти как Нева! — говорил он. Ему отвечали: — Шире! Шире! — Да, вот еще что, — вспомнила Милашевская. — Позавчера Зиночка поехала к вам в клуб прямо из театра, и у нее была с собой сумочка. Я хорошо помню. Не знаете, где она? — У Вагина, — сказал Свечников. — Это тот паренек, что сегодня был со мной. — И как я могу ее получить? — На что вам она? — Так. На память. — Вагин сейчас в редакции, а сумочка у него дома. Я скажу ему, чтобы он вам занес. Вечером вы будете у себя? — Сегодня у меня концерт в гарнизонном клубе. Лучше я сама к нему зайду, когда освобожусь. Он далеко живет? — Рядом. Давайте нарисую, — вызвался Свечников. Заканчивая чертеж, он заметил в дверях Даневича. Тот знаками показывал, что нужно поговорить. — Я вчера велел Пороху подойти к Стефановскому училищу, — сообщил он, когда Свечников вышел к нему в коридор. — Он приходил? |