Онлайн книга «Аргентинец»
|
Мимо проплыл плот. — Эге-гей! С добрым утречком! — вопили сидящие на нем мальчишки и размахивали картузами. Волна от парохода чуть не захлестнула их. Клим с замиранием сердца глядел на зеленые, искромсанные оврагами кручи. Лодки рыбаков, дровяные баржи, юркие фильянчики [3] с черными самоварными трубами. Справа ярмарочные склады и пристани; слева — белоснежный Печерский монастырь. Золотые купола церквей разом вспыхнули на выглянувшем солнце. Колокольный звон и протяжные пароходные гудки… Вот она, родина моя, губернская прелестница, первогильдейская купчиха… Дворцы, часовни, трактиры, страшная Миллионка, где в каждом доме притон, каждый день праздник — то драка, то пожар. Эх, смесь барокко с Ориноко… Пароход подошел к пристани общества «Кавказ и Меркурий». — Эй, на «Суворове»! — гремел рупор. — Есть! — Подавай чалку! — Есть! Упали сходни. — Приехали! Ошеломленный и веселый, Клим смотрел на заваленную тюками пристань, на солдат, спавших на вытоптанном газоне вокруг Фонтана Благотворителей. Григорий Платонович торопливо раскланялся: — Ну все… Я пойду, мне тут недалече. — Счастливо. Клим вдыхал дегтярный, дымный, лошадиный запах набережной. Носильщик в грязном фартуке волок тележку с чемоданами. Извозчики в бархатных шапках орали через площадь: — Пожа-пожалте, товарищ-барин! Во как прокачу — довольны будете! Лошади все полудохлые: оно и понятно — хороших забрали в армию. — Ваше сиятельство, со мной, со мной! Вот на резвой! — Барин, барин, да куды ж ты… Эх, душа твоя иностранная! У Митьки кляча по дороге сдохнет! Извозчик погрузил чемоданы, взлетев на козлы, чмокнул губами: — Пошла, милая! Город стекал по высоким склонам к Рождественской улице с ее банками и пароходствами. Солнце сияло в огромных, наполовину пустых витринах. Артель военнопленных в синих вылинявших гимнастерках, мастеровые в картузах с лаковыми козырьками, ломовики, санитары, монахи с кружками «На восстановление обители», интеллигенты с газетами, торчащими из карманов… Но с самого утра у всех усталость на лицах. Народ тут не жил, а выживал, включая двух красавиц, промчавшихся мимо в автомобиле. Когда поднимались по крутому Похвалинскому съезду, Клим оглянулся. У моста через Оку раньше были столбы с двуглавыми орлами — теперь остались только постаменты. И городового нет — а ведь какое хлебное место для него было! Ильинка — яркая и хвастливая, в каждом доме — история, тысячи смыслов. Здесь же гордость всего квартала — Вознесенская церковь. Большой ее колокол по праздникам гудел так, что дрожали стекла в рамах. — Остановись! — велел Клим извозчику. Спрыгнул на мостовую перед светло-желтым особняком с мезонином и, сняв шляпу, замер. Ничего не изменилось. Даже в кухонном окне тот же фикус, те же пыльные флаконы из-под духов, которые собирала Мариша, мамина прислуга. Тот же деревянный тротуар с выпадающей доской, та же рытвина на дороге — здесь то и дело рассыпались возы. — Ну что, подавать чемоданы-то? — спросил извозчик. Клим медленно кивнул: — Подавай. 2
Табличка на входе: Доктор медицины Саблин Варфоломей Иванович. Хирургические операции и внутренние болезни Клим хотел позвонить, но электрический звонок не работал. Он толкнул дверь, та распахнулась и чуть не ударила молоденькую горничную в темном платье. — Здравствуйте, — проговорила она испуганно. Он сунул ей в руки шляпу: — Утро доброе. Я Клим Рогов, наследник. Ее растерянность еще больше развеселила Клима. — Беги, доложи хозяевам. И распорядись насчет чемоданов. Мариша все еще служит? Горничная — кудрявая, темнобровая, большеглазая — смотрела на него как на восставшего из мертвых. — Мариша в людской, — наконец выговорила она. Клим прошел мимо нее по коридору. Новые обои в прихожей; голову лося убрали со стены, вместо нее повесили картину с березками. А людская была все той же — с закопчеными иконами в углу, тяжелыми посудными шкапами и колченогим столом, за которым горничные пили какао и обсуждали женихов по прозвищу Ни Рыба Ни Мясо — один служил приказчиком в магазине «Океан», а другой — в «Колбасе». Мариша сидела у окна и перетирала хрустальные бокалы. На ней были все те же очки, все то же полосатое платье с накрахмаленным передником; надо лбом, как и прежде, курчавились букли, уложенные по моде славного 1896 года, когда в Нижнем Новгороде открыли Всероссийскую выставку и пустили трамвай. В воздухе остро пахло сивухой. — Раньше хрусталь спиртом протирали, а как ввели всеобщую трезвость, пришлось к самогону приспосабливаться, — сказала Мариша, не глядя на Клима. — Его армяне по ночам варят — три рубля бутылочка. Неслыханное нахальство! Клим рассмеялся: — Мариша, ты меня не узнаешь? Она испуганно посмотрела на него: — А вы кто будете? Из милиции? Я про армян просто так сказала — это тетки на базаре болтают… Мариша не сразу поверила, когда Клим назвал себя. Она приблизилась к нему, шаркая туфлями со стоптанными задниками. — Погоди, так ты беленький был, а сейчас чернущий, как бедуин! Клим укоризненно покачал головой: — Беленьким я был в три года. Помнишь, мы с тобой объявления о найме прислуги по газетам искали — ты все уйти от нас хотела. Я по этим объявлениям читать выучился. Наконец Мариша поверила: — Ах ты, собачий позумент! Сбежал! Мы с ног сбились — в мертвецкую ходили утопленников опознавать. Да тебя выпороть мало! Она сняла очки и заплакала. Клим обнял ее: — Ладно, не реви… Я тебе подарок привез. Он повел ее наверх в мезонин, куда дворник уже отнес чемоданы. Там когда-то была комната Клима. И в ней все было по-прежнему — письменный стол, полки с книгами. Только в угол поставили железный сейф из отцовского кабинета. Клим достал из чемодана красный полушалок. Мариша пощупала ткань: — Из чего сделано? — Из шерсти альпаки. Это зверь вроде верблюда. |