Книга Божья кара, страница 67 – Виктор Пронин

– А почему бы и нет?! – Жора дерзко вскинул подбородок.

А Андрей снова как бы сник. Его состояние объяснялось легко – он увидел укороченный мизинец Кости. Прошлым вечером тот вел себя осторожно, видимо, помнил о своей метке, во всяком случае, Андрей ничего не заметил. К тому же тогда он еще не видел рисунка Лены и мог попросту не обратить на эту подробность внимания. Сейчас же, пока Аделаида тешила всех горячими котлетами, а Жора жаркими стихами, Андрей ничего не видел и не слышал, пока не рассмотрел укороченный мизинец на правой руке Кости.

И растерялся – что делать?

Сама того не подозревая, его выручила Аделаида звонком Славе. Андрею даже удалось вполне невинно послать сигнал Славе, а тот с полуслова, по одной только его интонации сразу обо всем догадался, да и словечко Аделаиды о том, что Слава вздрогнет, увидев плиточника, оказалось кстати.

Костя разлил коньяк по стопкам, махнул рукой от двери и вышел.

– От Славы сразу сюда! – успела крикнуть ему Аделаида. – Надо же мужику на жизнь заработать, – пояснила она уже после того, как хлопнула входная дверь.

– Заработает, – пробормотал Андрей. – Отчего ж не заработать умеючи...

– Говорят, опять Грина на набережной видели, возле голубой скамейки, – некстати произнес Жора. – Не к добру.

– А я слышал – к добру, – возразил Андрей.

– С какой стороны взглянуть, – сказала Аделаида. – Я тоже об этом слышала. Наташка рассказывала. Они с Амоком рассвет встречали на нашей скамейке, вот он им и явился во всей красе.

– А какая у него краса? – спросил Андрей.

– Как всегда – шляпа, длинное пальто, штанины и ботинки. Все черное. На этот раз, Наташка сказала, даже лицо чуть мелькнуло – щека, подбородок, нос... И знак он им какой-то подал... Вроде подбодрил. Не робейте, дескать, ребята, я с вами. Наташка так его поняла.

– Привиделось, – проговорил Жора, не меняя позы.

– Оба видели! – закричала Аделаида. – Понял? Оба! И Наташка, и Амок. И рассказали мне одно и то же, с теми же подробностями! Порознь рассказали.

– Сговорились, – тянул свое Жора.

– На фиг?!

– Чокнутые потому что... А я, между прочим, тоже к алым парусам отношение имею... Прямое.

– И что же это за отношение такое?

– Тридцать лет назад я Анастасию Вертинскую целовал и чемоданы ее за ней таскал.

– Чемоданы-то зачем таскать?

– А она приехала в кино сниматься. В «Алых парусах», между прочим! Я тоже принимал участие. – Жора сидел, подперев кулаком щеку и безучастно смотрел в окно на острые вершины Карадага. – В массовке снимался. Когда в кадре свиньи по улице бежали, там и моя физиономия мелькнула.

– Среди свиней? – уточнила Аделаида.

– У нас тогда с Вертинской, между прочим, отношения возникли.

– Между прочим, отношения не возникают!

– Я был молод и хорош собой и очень технично в футбол играл. Она тоже была хороша собой. Мы оба были молоды и хороши собой. Я ей, между прочим, стихи написал, очень хорошие стихи... Их печатали и крымские газеты, и московские...

– А ей послал стихи? – спросил Равиль.

– Стесняюсь, – Жора чуть шевельнул плечами. – Между прочим, я ей снился.

– Откуда ты знаешь?

– Она сама сказала. Тогда еще.

– И в каком же виде ты ей привиделся?

– С чемоданами, – ответил Жора тихим голосом. – Хотите, стихи прочту?

– Валяй, – сказала Аделаида. – Они приличные?

– Когда к тебе в чужом краю,

Луч солнца нежно прикоснется,

Ты знай – в заоблачном раю

Мой ангел мягко улыбнется.

Когда тебе в заботах дня

Вдруг станет мил цветок случайный,

Ты знай – мой ангел, лик склоня,

Сей преподнес подарок тайный...

Ну, и так далее, в последних строках уже наше с Настей личное. – Жора откинулся на спинку стула и провел рукой по лицу, словно снимая прилетевшую из прошлого паутинку.

– Да, Жора, – протянула Аделаида. – Оказывается, и трепетные чувства тебе доступны... Что же ты все то про пьянки, то про голых баб...

– Я не пишу ни про пьянки, ни про голых баб, – твердо сказал Жора. – Я пишу про море, любовь, Кара-даг... Между прочим, в «Литературной газете» обо мне статья была... Знаете, как она называлась? «Омар Хайям из Коктебеля».

Андрей разлил остатки коньяка по стопкам и встал, готовясь произнести нечто торжественное.

– За Омара! За Хайяма нашего – коктебельского!

– Очень хороший и своевременный тост. – Жора тоже поднялся.

Аделаиде и Равилю ничего не оставалось, как присоединиться к этим словам, проникнутым восхищением перед поэтом искренним, талантливым и слегка захмелевшим.

Амок не слишком долго раздумывал над тем, к кому обратиться за помощью в той сумасшедшей затее, которая пришла ему в голову. То, что сделать все в одиночку ему не под силу, он понимал с самого начала – подобное никому в одиночку сделать невозможно. Он еще прикидывал подробности, сомневался, набирался решимости, а ноги уже несли его по улице Десантников к тому повороту, который вел к гостинице «Морской конек».

Да, ребята, да.

Когда жизнь прижимает нас, когда, казалось бы, нет никакого спасения, вдруг открывается возможность, простая и единственная, и мы торопимся ей навстречу, не думая о последствиях, более того, пренебрегая ими сознательно и даже с этаким вызовом. Пусть, дескать, будет, как будет, а я это сделаю, и отвалите вы все!

Случалось с вами? Значит, вы знаете, о чем идет речь.

А если не случалось – случится. И вам не придется ждать слишком долго. Подобные вещи никогда не заставляют ждать себя слишком долго. По себе знаю.

Самое сложное в жизни часто оказывается простым и естественным – достаточно на проблему взглянуть чуть со стороны. Для Амока сложность была в том, что не мог он никому открыться, ну, просто никому, а уж Наташе тем более. Не мог он ни с кем посоветоваться, поделиться, прикинуть последствия.

Но в затруднении Амок пребывал недолго, поскольку очень скоро до него дошло, что никакие это не затруднения, наоборот, все упрощалось – не нужно было никого убеждать в своей правоте, да что там правоте – не нужно было никому доказывать свою здравость, поскольку все, что он задумал, было за пределами этой самой здравости. А кроме того, последние переживания, связанные с Наташей, закалили его и сняли те опасения, которые в молодые годы безжалостно терзают всех нас, повергая в нравственные муки и душевную робость.

Не осталось в душе у Амока никакой робости. Были опасения, что пошлет его банкир подальше с глупыми фантазиями, но что-то подсказывало ему – получится. Должно получиться. Уж если Саша Баранов не только деньги клепает в своем банке, но и песни сочиняет на шальные мельниковские стихи... Если может забраться на подмостки любого коктебельского ресторана и под восторженные крики захмелевших посетителей эти песни исполнить, то есть, видимо, в его душе та непредсказуемость, которая делает наше существование на земле свежим и тревожным.