Онлайн книга «Брызги шампанского»
|
– Курьянов. – Так, – Усошин даже дыхание попридержал, боясь, что в воздухе исчезнет, испарится та звуковая волна, которая донесла до него эту фамилию. – Как его зовут? – Не знаю. – Кто такой? – Таможенная шишка в порту. – Каком порту? – уточнил Усошин, хотя ему все уже стало ясно. – Морском? – Да, в Новороссийске. – Ты его видел? – Нет. – Кто второй? – Ваня. – Какой такой Ваня? – Ваня, и все. Ничего больше о нем не знаю. На пляже познакомились. Он и предложил. Как-то по пьянке проговорился насчет Курьянова. Вроде Толиком зовут. Они с Ваней давно в паре работают. У них уже были кое-какие дела. – Он рассказывал о них? – Как-то похвастался, что недавно одного мужика завалил... Тоже по заказу Курьянова. В собственных воротах. Очень удачно, говорит, получилось. Вроде крутой был мужик. По телевидению показывали. Усошин лишь кивнул – речь явно шла о Гущине. – Там же, в Новороссийске? – Да. Кстати, Николай Иванович... Если уж мы заговорили об этом... У Вани на безымянном пальце правой руки наколка... Перстенек с ромбиком. Живет с матерью на окраине Новороссийска. Рядом какой-то рынок. – Продуктовый? Вещевой? – уже как бы скучая, спросил Усошин. – Там, кажется, всем торгуют... – Ты был у него дома? – Нет, только на пляже встречались. Иногда пиво пили. От его дома море видно. – Как называется улица? – Не то Матрос Железняк, не то Матрос Кошка... Что-то вроде этого. Усошин опять кивнул. Этих вроде бы разрозненных и бестолковых сведений было вполне достаточно, чтобы найти шустрого Ваню, который иногда выполняет деликатные поручения Анатолия Анатольевича Курьянова, человека веселого, красномордого, решительного. – Мы договорились, да? – напомнил о себе Есюгин, когда Усошин встал и отодвинул к стене шаткую табуретку. – Я здесь не был и ничего от тебя не слышал, – сказал Усошин негромко. – Такое мое слово тебя устраивает? Я здесь не был, тебя не видел, ничего не слышал? Ну? – Годится, – кивнул Есюгин. – Но поступаю, как считаю нужным, – Усошин со значением поднял указательный палец. – Это уже ваше право. – Мы с тобой знакомы по прошлой отсидке. Встречались последний раз около года назад. Я правильно все понимаю? – Годится, – повторил Есюгин. – И еще... Если позвонит Эдуард Валентинович... Скажите ему что-нибудь не слишком жесткое... Что-нибудь обнадеживающее. – Скажу. – Чтоб себя не слишком корил... Ему не в чем себя винить, он делал для меня даже больше, чем я заслуживал. – Договорились. – Бестолковый, беззлобный, наивный человек, а ему достался такой вот ублюдок вроде меня. Если приехать захочет... А он, наверно, захочет... Отговорите. Не надо ему всего этого знать. А то еще умом тронется, бедняга. Жизнь в Коктебеле замерла совершенно. Люди исчезли не только с пляжей и с набережной, они исчезли с улиц, даже, казалось, покинули свои дома и ушли куда-то в горы, где окончательно одичали и обросли густой, клочковатой шерстью. Редкая машина на дороге становилась событием, и ее долго провожали взглядом случайные прохожие. Опустел базар. Только несколько бабок, одетые во что-то невообразимое, среднее между зэковской фуфайкой и спецовочным халатом, нахохлившись, как старые вороны, пытались продать по дешевке поддельный коньяк «Коктебель». Божественный напиток, как выразился поэт. Жора затаился где-то в Щебетовке и обреченно смотрел, как мне представлялось, на бесконечные потоки дождя, стекающие по стеклам окон. Верил ли он в наступление лета? Вряд ли. Сам признался – не верю. Глядя на бандитски взбудораженное море, на горы, иногда появляющиеся в просветах туч, вслушиваясь в шум дождя... Нет, невозможно поверить даже в отдаленную возможность тепла. – Не будет больше лета, – сказал Жора как о чем-то само собой разумеющемся. – Никогда. – Наверно, ты прав, – согласился я. Отшумев, откричав и отсмеявшись, шумно умчался в Москву Юдахин издавать очередной сборник своих стихов, созданных здесь, под горячим солнцем Коктебеля. Я остался один на весь девятнадцатый корпус. Директор Леонид Николаевич сделал для меня единственное, что мог, – оставил в номере и велел уборщице притащить рефлектор, чтоб не замерз я здесь окончательно. – Прячешься? – спросил он меня как-то напрямик. – Прячусь, – кивнул я. – От кого? – От себя в основном. – Удается? – Иногда. – По коньячку? – спросил он. – Можно, – кивнул я, и мы направились в его собственную гостиницу, сооруженную рядом с Домом творчества писателей. Под одним черным зонтом, который директор великодушно раскрыл над нашими головами. – Прекрасная погода, не правда ли? – неожиданно сказал я и, только произнеся эти слова, ужаснулся – в них таилось мое разоблачение. – Жить можно! – весело рассмеялся Леонид Николаевич. Он ничего не уловил в этих словах, они показались ему простенькой шуткой, которыми обычно тешатся, когда затягивается молчание. Да, наверно, так можно сказать – я пребывал в затянувшемся молчании. Во мне опять наступала пустота. Перед самым поворотом на улицу Десантников мы увидели рыжего лейтенанта. Он стоял посредине мостовой и с недоумением рассматривал мутные ручьи, обтекавшие его сапоги. На дождь он не обращал никакого внимания. – Вы куда? – спросил рыжий, увидев нас под зонтом. – Коньяк пить. – Возьмите меня. – Пошли, – рассмеялся директор. – О делах ни слова, – предупредил он. – Только про баб и погоду! – клятвенно заверил лейтенант. – Принимается, – кивнул Леонид Николаевич. Ох, и набрались мы в тот дождливый день, ох, и набрались. Коньяк был хороший, рюмки тяжелые, с гранями, а из закуски нашлись только конфеты в сверкающих обертках. Лейтенант разулся и оставил сапоги в прихожей. Там же повесил на крючок свой мокрый китель и тяжелую фуражку, с которой сочилась вода. Войдя в комнату, он снял и рубашку, старательно разложив ее на батарее. И неожиданно оказался щупленьким, несчастным парнишкой в растянутой майке с неуверенным взглядом и всклокоченными рыжими волосами. Он не говорил ни о бабах, ни о погоде, лишь молча переводил взгляд с меня на Леонида Николаевича и исправно пил до дна. И только ночью, когда уже отключили свет и мы сидели при свечах – а при свечах коньяк приобретает вкус действительно божественный, – он наклонился ко мне и спросил шепотом: |