Книга Падай, ты убит!, страница 49 – Виктор Пронин

Адуев оскорбленно поджал губы и отошел к Шихину пообниматься, потом направился к Вале, обошел всех гостей, но описывать это так скучно, что Автор, сжалившись над читателем, выбросил не то три, не то четыре страницы, на которых описывалось вживание Адуева и его дочери Марселы в сложившийся коллектив гостей. Будем считать, что они вжились, всех облобызали и вручили Шихиным гостинец на новоселье — скатерть. Ошеверов тут же постелил ее на стол, расставил стаканы, разлил в них вино и, конечно, плеснул на скатерть, но этого никто не заметил, кроме Адуева. В этом маленьком происшествии он увидел пренебрежение к себе и обиделся, что, впрочем, никого не удивило, поскольку все знали — в Адуеве постоянно живет не та, так другая обида, а то и по нескольку сразу. А если говорить о Вале, то она была даже рада тому, что залежалый подарок из семейного гардероба Адуевых оказался оскверненным или освященным в первые же минуты своего пребывания в этом доме. И были тому причины, о которых знали Автор, Валя и сам Адуев.

Как бы это выразиться пообходительнее... Дело в том, что Иван Адуев, в быту Ванька, некоторое время назад, до шихинского еще переезда, простым, как казарменная команда, языком... предложил Вале мм... обратить на него более пристальное внимание, нежели прежде, более нежное, что ли... и немедленно. Пока дома никого нет, а кровать, как говорится, расстелена. Было, ребята, было.

— Стой! — сказал Аристарх самым жестким тоном, на какой только был способен. — Ты что, совсем ошалел?

— А что? — спросил Автор невинно.

Мы оба внезапно оказались в мастерской Юрия Ивановича Рогозина, хотя я готов был поклясться, что нахожусь на южном берегу Крыма, а если точнее — в Коктебеле, в напоминающейпарилку комнатке, выделенной Литфондом для работы и отдыха на двадцать четыре дня. Секунду назад, чувствуя, как между лопаток пробирается ручеек пота, а с правого уха вот-вотсорвется капля на обнаженное плечо Автора, который в том состоянии пытался раскрыть сложный и противоречили образ Ваньки Адуева, я ощутил тошноту, сильный сквозняк свист рассекаемого пространства и тут же понял, что Коктебель от меня далеко, что вокруг зеленоватый полумрак полуподвальной полумастерской-получайной Юрия Ивановича, что сижу я в кресле бывшего главного редактора «Правды», а напротив, на диванчике, расположился в несколько напряженной позе Аристарх и смотрит на меня светящимися своими глазам и, в которых вспыхивают искорки гнева и разочарования во мне, в Авторе.

Да, передо мной сидел всеведущий Аристарх, который то дежурит в милицейском участке, то скрывается где-то на острове Кипр, причем предпочитает монастырь на вершине горы Троодос. Но чаще стоит у меня за спиной и с интересом смотрит, какие-такие слова выскакивают из моего сознания и подсознания.

И еще я откуда-то знаю, что мастерская заперта, причем заперта снаружи, там висит замок, а сам Юрий Иванович в Гриве под Козельском, а в этот момент стоит в тени серебристых тополей на вершине Барского холма и озирает живописные окрестности с петляющей речкой Сереной. Да, это та самая Серена, на берегу которой, на месте деревеньки Грива и стоял исчезнувший город Серенск. Аристарх и указал нам это место. Светится, говорит, изнутри, из-под земли, говорит, сияние пробивается. И объясняет — там скопилась нервная, или психическая, энергия древних славян. И хватит ее не на одну сотню лет, пока снова не возникнет некорыстный и неблудливый город с мастерами, красавицами и летописцами. Но пока здесь лишь полуразрушенные избы, умирающие старухи, еще лет на пять старух осталось, и шелест серебристого тополя, посаженного барином Кавелиным в начале века. Его дом сожгли революционно настроенные крестьяне, барина месяц кормили селедкой, не давая воды, все золота требовали, а потом расстреляли, прослышав, что это поощряется и греха в том нет.

— Ванька Адуев возжелал Валентину? — спросил ледяным голосом Аристарх. — Ты в своем уме? Дурак, самовлюбленный индюк, графоман, исписывающий пятую тысячу страниц своего жизнеописания и изводящий начальство требованиями напечатать всю эту чушь... Обжора и павиан...

— Вот именно, — успел вставить я. — Обжора и павиан. Потому и возжелал. Павианы... они этим славятся.

— Чем?

— Неутомимостью в этом деле. И вот еще что учти, Аристарх, — пошел я в наступление, воспользовавшись его секундной заминкой, — нашего брата постоянно призывают быть ближе к настоящей жизни, а мы все робеем, создаем какие-то бледно-розовые тени, но стоит приблизиться к жизни даже на безопасное расстояние, как нас тут же обвиняют в очернительстве, воспевании похоти и вообще черт знает в чем!

— Не употребляй здесь этого слова, — негромко, но твердо произнес Аристарх.

— Какого слова? Похоть?

— Нет... Черт, — прошептал он.

— А кто услышит? — улыбнулся я.

— Уже услышал. Ладно, улажу... Значит, ты хочешь сказать, что Ванька действительно... Но ведь это уже предел какой-то... Доносчик выглядит куда благороднее.

— Возможно, — я сел поудобнее в редакторском кресле, ощутил под пальцами стертую резьбу, закинул ногу на ногу, приготовившись к разговору долгому и обстоятельному.

— Не торопишься? — спросил Аристарх.

— В Коктебель? Нет, там жарко. Посижу еще немного. И потом... Сейчас в моей комнатке уборщица... Минут через десять она уйдет, тогда и вернусь.

— Послушай... А тебе не кажется, что твои герои... слегка...

— Ты хочешь видеть героя, с которого можно было бы брать пример?

— Не надо! — Аристарх раздраженно махнул рукой. — Не надо делать из меня дурака. Я о другом...

— Аристарх! — сказал я. — Оглянись вокруг. Ты видишь других людей? Ты знаешь других? Ты можешь мне их показать?

Он некоторое время молча смотрел на меня, и в полумраке мастерской я видел, как в его глазах, будто на горизонте поздним летним вечером, вспыхивали далекие зарницы.

— Ты хочешь сказать... — медленно начал он и опять замолчал.

— Аристарх, ты слишком близко к сердцу принимаешь те маленькие слабости, которые я сообщаю о своих героях.

— Так это маленькие слабости? — усмехнулся он.

— Конечно. У кого их нет... Причем, заметь, это самые невинные слабости нашего времени. Мои герои никого не расстреливают, хотя и привыкли к слову «расстрел» относиться так же спокойно, как к словам «дождь», «хлеб», «луна»... Они не грабят по ночам. Не берут взятки, во всяком случае на моих страницах. Не насилуют...

— Зато пишут доносы!

— Ну и что? Они выросли в обществе, где доносы считаются в порядке вещей... Как цветы на лугу, как облака на небе, листья на деревьях. И все остальное они тоже взяли из окружающего воздуха. Это не ими придумано, Аристарх! Подумаешь, доносы... Такая мелочь! Это как старое ржавое оружие... Меч с Куликова поля. Убить им, конечно, можно, но воевать нельзя.

— Ну что ж, — Аристарх устало откинулся на спинку дивана. — Как знаешь... Но смотри, чтобы с Адуевым перебор не вышел.

— Из песни слова не выкинешь.