Книга Банда 3, страница 20 – Виктор Пронин

— Это из прокуратуры, — пояснил Овсов. — Хочет с тобой поговорить... Побеседуйте пока, а я пройдусь по палатам.

— Это.., обязательно? — спросил Ерхов.

— Это более важно, чем твое выздоровление, старик! — опять брякнул Пафнутьев что-то несусветное, и Овсов поспешил выйти.

— Почему более важное?

— Потому что твое выздоровление — дело решенное. А я здесь представляю многих людей, для которых все испытания впереди. И потом, ты же должен подумать, что будет с тобой, куда отправишься, чем займешься после того, как выйдешь отсюда, если выйдешь, конечно.

— А почему могу не выйти?

— Некоторых выносят.

— Что... К тому идет?

— Старик, какой-то ты запуганный... Так нельзя. Это плохо. Держись, и все будет в порядке. Ты попал в руки лучшего врача этого города.

— Точно? — с надеждой в голосе спросил Ерхов.

— Сам не видишь?

— Вообще-то да...

— Он показывал пулю, которую вытащили из твоего бездыханного тела? Нет? Значит, не хотел тебя расстраивать. А мне показал. Даже подарил на память.

— А почему вам, а не мне?

— Потому что она мне нужнее. Я по этой пуле узнаю, кто в тебя стрелял, из какого ствола, в кого еще стрелял или намеревался выстрелить.

— Баллистическая экспертиза?

— Не совсем, но уже где-то рядом бьешь... — Пафнутьев придвинул табуретку и в тот момент, когда повернулся к Ерхову спиной, изловчился нажать в кармане кнопку диктофона. — Поговорим, — сказал он, усаживаясь плотно и всем своим видом давая понять, что разговор будет неторопливый и обстоятельный.

— Ну что ж... — пробормотал Ерхов" — Пусть так...

— Пару дней назад имел подробную беседу с Вовчиком, — сказал Пафнутьев как бы между прочим.

— Неклясовым?!

— Да, — Пафнутьев махнул рукой, давая понять, что это событие для него не столько уж и важное.

— Его взяли?

— В собственном кабинете с ним беседовал, — сказал Пафнутьев чистую правду. Лукавил Павел Николаевич, но что делать, это все-таки лучше, чем врать и постоянно бояться разоблачения. Даже в беседе с отпетым бандюгой не мог Пафнутьев скатиться к откровенной лжи, даже в таком вот положении не забывал он о собственном достоинстве. Гордыня это все, гордыня, но он не собирался отказываться от нее.

— О чем? — спросил Ерхов, глядя в потолок.

— На столе перед нами лежал железный кружочек. — Пафнутьев вынул из кармана и показал Ерхову крышку в целлофановом пакете.

— А почему в мешочке? — с нервной улыбкой спросил Ерхов. — Порезаться боитесь?

— Потому в мешочке, что все самые ценные вещи человек склонен прятать в мешочек, — рассмеялся Пафнутьев. — А если серьезно — отпечатки пальцев хочу сохранить.

— Понятно, — кивнул Ерхов. — Я как-то забыл, с кем разговариваю.

— Потолкуем? — спросил Пафнутьев.

— Попробуем...

— Нет, начнем без проб... В соседней палате лежит человек, которому ты уши обрезал... Бильдин. Помнишь такого?

— Не может быть! — Ерхов с ужасом уставился на Пафнутьева.

— Привести?

— Не надо... Я прошу... Не надо его приводить. Не хочу его видеть.

— А он не возражает... Всегда, говорит, рад встретиться...

— Нет, не сейчас, только не сейчас, я вас прошу! — шепотом закричал Ерхов.

— Как скажешь, — легко согласился Пафнутьев. — Поговорим без него... Скажи, будь добр, на фига ты ему уши отрезал?

— Неклясов...

— Нет-нет! Про Вовчика потом... Уши Бильдину оттяпал ты. Вопрос — зачем?

— Деньги мы с него требовали... Он упирался. Обещал, а потом стал упираться... Нету, говорит, разошлись, говорит... Неклясов рассвирепел... Он легко свирепеет, вы знаете?

— Наслышан.

— Ну, что... Приказал похитить мужика. Похитили... У того и охраны-то не было... Водитель с газовой хлопушкой... И все. Водителя устранили.

— Как?

— Ну, как, очень просто... Из баллончика в лицо прыснули. Он и вырубился. А Бильдину велели в машину садиться. Сел, не сопротивлялся. Побледнел только, дурным стал.

— Это как?

— Ну, как... То ткнется не туда, то дает мне портфель подержать, то говорит, у него на спине зачесалось, потом стал просить, чтоб позволили ему девочке позвонить... Поплыл мужик. Это бывает.

— Часто?

— Со всеми бывает, только по-разному... — без выражения продолжал рассказывать Ерхов. — Один в одно ударится, другой в другое... Один, помню, уделался... Стоит, а у него из штанины течет... По-разному, — Ерхов лежал, откинувшись на подушку, глядя в потолок. Лоб его покрывала испарина, рыжеватое, веснушчатое лицо казалось безжизненным.

— А Неклясов? Участвовал в похищениях?

— Нет, ему доставляли человека... Для последнего разговора.

— Он тоже уши отрезал?

— Пробовал как-то... Перемазался весь, рубашка в крови оказалась... Он очень переживает за свои шмотки... Как увидел, что рубашка в крови, тут же в истерику впал, содрал ее с себя, в камин затолкал и сжег.

— — А это зачем?

— Ну... — протянул Ерхов, и легкая улыбка тронула его бесцветные губы. — С виду он вроде крутой мужик, он и в самом деле крутой, но у каждого есть свой пунктик... Неклясов боится следы оставлять. Если есть возможность — перчаток не снимает, даже ест в перчатках. Тонкие у него такие перчатки, черные. Лайковые... Если есть возможность не подписать бумагу, никогда не подпишет... Если надо записку передать, так напишет, что не сразу поймешь, о чем речь идет... Пунктик у него такой. Если вы с ним говорили, то, наверно, знаете, — Ерхов быстро взглянул на Пафнутьева.

— Знаю, — кивнул тот. — Воды попросил, а потом побоялся стакан взять... Видно, вспомнил Штирлица — как немцы на стакане отпечатки пальцев засекли...

— Во-во, — обрадовался Ерхов тому, что его поняли, что разговор идет честный, открытый, и он ничего нового для этого человека не сказал, а значит, и в предательстве его никто не упрекнет.

— Бильдин говорил, что после того, как уши ему оттяпал, ты еще и на сковородке их поджаривал? — спросил Пафнутьев.

— Да ну, поджаривал... Это он с перепугу. Опять же, когда человек без ушей, ему что угодно может показаться... Было дело, бросил его уши на сковородку... Кто же думал, что на него это так подействует... Ну, в общем, как увидел свои уши на сковородке, сразу и отключился. Неклясов говорит, а ну-ка ему нашатырь под нос...

— А где взяли нашатырь?

— Был у нас...

— Приготовлен?

— Да, в аптечке стоял.