Книга Банда 4, страница 18 – Виктор Пронин

— Младенцами торгуют? — произнес Пафнутьев самое несусветное, что только могло прийти ему в голову.

— А, так ты об этом знаешь, — проговорил Халандовский без удивления. — Ну, что ж... Тогда ты много знаешь. Мне и добавить нечего.

— Не понял?! — откинулся Пафнутьев на спинку стула. — Я от фонаря брякнул... И что, попал?

— В десятку. Выпьем, Паша... За то, чтоб и на этот раз ты выжил. Такой тост будет кстати, как никогда.

Друзья чокнулись, подмигнули друг другу, выпили. Пафнутьев уже привычно потянулся к домашней колбасе, а Халандовский., увидев, что пошла его колбаска, сходил на кухню и принес еще один кружок.

— Знаю, что ты меня не послушаешься, но для очистки совести скажу...

Отступись, Паша. Не надо. Это даже не банда... Это государство. Бандитское государство, которое захватило город. Если ты о младенцах действительно брякнул от фонаря, то... Подозреваю, в руках у тебя оказался кончик нити. Не тяни его, Паша. Ты никогда не будешь знать, что вытянешь. Думаешь, что на том конце нити воздушный шарик, а там окажется бомба, в которой уже сработал взрыватель.

Надеешься, что ведешь на поводке кошку, а за тобой идет тигр. Остановись, Паша.

Никто тебя не упрекнет. Ни у кого язык не повернется. Ты уже что-то нашел?

— Руку нашел.

— Где?

— В холодильнике.

— А, ты в прямом смысле... Я подумал, что ты где-то нашел поддержку, помощь, содействие. — А рука, — Халандовский пренебрежительно скривил губы. — В городе каждый день из-под снега показывается и кое-что посущественней. Во дворе моего магазина голову нашли. С осени в листьях пролежала.

— И сколько ему было лет? — спросил Пафнутьев, вспомнив просьбу медэксперта.

— Почему ему? — пожал плечами Халандовский. — Голова-то бабья. А было ей...

Лет двадцать. Двадцать пять... Не больше, Паша... У них свои боевые отряды, наемные убийцы, у них везде свои люди. Ни один твой шаг не останется незамеченным. Могу тебе сказать еще одно... Если им кто-то не нравится, они делают предупреждение. Одно-единственное. Вежливое, спокойное... Если человек не внял, его убирают.

— Без следа? — усмехнулся Пафнутьев.

— А что тебе следы? Ты нашел руку? А дальше? Я предпочитаю находить в холодильнике другие вещи, — Халандовский широким жестом показал на стол.

— Значит так, Аркаша... Ты обо всем предупредил. Твоя совесть чиста,Пафнутьев помолчал. — Но вот, что я тебе скажу... если отступлюсь, не смогу жить, понимаешь? Я должен уважать себя. Слиняв, я не смогу себя уважать, не смогу к тебе приходить к такому вот застолью, не смогу к жене в постель Лечь.

Ничего не смогу. Во мне останется только этот мой позор. Я буду думать только о нем. И ни о чем больше. Это отравит мне всю жизнь. А я хочу еще немного пожить, Аркаша, хочу еще пожить на этом свете, — повторил Пафнутьев, исподлобья глядя на Халандовского. — И только поэтому не отступлюсь. Не могу! — с надрывом простонал Пафнутьев. — Понимаю бесполезность, опасность, безнадежность, все понимаю! Но не могу, — повторил он почти плачущим голосом и, взяв бутылку, с хрустом, одним движением свинтил пробку. Разлив водку по стопкам, Пафнутьев поставил бутылку на стол и, кажется, в первый раз обратил внимание на ее этикетку — она была совершенно черного цвета и только название водки было выдавлено маленькими золотистыми буквочками. — Видишь, и этикетка черная, траурная какая-то... Но я все равно не отступлюсь.

— Ты на этикетку бочку не кати, — строго сказал Халандовский. — В черном и в гроб кладут, и на свадьбу идут. Ты, Паша, на меня надейся, но не очень. Ладно?

Даже нашего с тобой сегодняшнего милого разговора достаточно, чтобы меня убрать. Даже этой малости, Паша!

— Как его зовут? — спросил Пафнутьев.

— Кого? — невинно вскинул брови Халандовский.

— Аркаша... Мне больше ничего не надо... Скажи, как его зовут?

— Хорошо... С одним условием...

— Принимаю.

— Никогда, никому, ни во сне, ни наяву ты не скажешь...

— Не скажу.

— Хорошо... Этим маленьким щупальцем, которое называется «Фокусом», заворачивает некий человек по фамилии Шанцев. Борис Эдуардович Шанцев. Бывший спортсмен, участвовал в каких-то соревнованиях, получал медали... Он и сейчас следит за собой, не пьет, в отличие от некоторых моих друзей, что заранее дает ему хорошие шансы на победу.

— Не дает, — перебил Пафнутьев.

— Почему?

— Как говорят хохлы... Если человек не пьет, то он или хворый, или подлюка. Нас с тобой это не касается. Непьющий человек ограниченнее в своих поступках.

— Не надейся на это, Паша. У Шанцева нет ограничений ни в чем. Полный беспредел.

— Беспредел — это тоже ограниченность.

— Хорошо, что ты так думаешь, хорошо, что водка не лишила тебя ясности мышления, твердости убеждений, благородного безрассудства. Значит, ты настоящий человек. Значит, я угощаю тебя хорошей водкой. Если не возражаешь, я наполню наши дружеские бокалы.

— Не возражаю. А самый главный?

— Зачем он тебе, Паша? Ты вышел на «Фокус» — вот и воюй с ним, одерживай заслуженные победы, получай награды...

— Как его зовут?

Халандовский молча разлил густую холодную водку по стопкам, не торопясь завинтил крышку на бутылке, основательно установил ее на столе, втиснул между тарелок, вздохнул и, словно решившись прыгнуть в холодную воду, произнес:

— Бевзлин. Анатолий Матвеевич Бевзлин.

— Председатель правления банка?

— Да, — кивнул Халандовский. — Это он.

— Надо же...

— Знаешь, Паша, — медленно проговорил Халандовский, — у меня такое чувство, что начиная вот с этой минуты жизнь моя пойдет иначе. Печальнее и беспросветнее. И твоя, Паша, тоже.

— Ты забыл о Бевзлине... А как пойдет его жизнь?

— Немного хлопотнее, нежели прежде... Но его хлопоты будут не слишком продолжительными. У него давно нет врагов, Паша. Его окружают одни друзья. А врагов нет.

— Куда же они подевались?

— Знаешь, все они почему-то умирали.

— Съедали, наверное, что-нибудь плохое?

— Свинцом давились. Иногда Бевзлин позволяет себе немного пошалить — дает возможность милиции найти голову того, руку другого, ногу третьего... Шутки у него такие. Юмор. Понимаешь, Паша, природа юмором его наделила. Своеобразным таким, неподражаемым юмором. Будем живы, Паша! — Халандовский поднял стопку, подождал, пока к нему присоединится Пафнутьев и, чокнувшись, решительно опрокинул ее в рот, выпив одним глотком.

— Будем, — согласился Пафнутьев. — А он тебе не мешает жить? Не мешает радоваться весне, солнцу, пробуждающейся после зимней спячки природе?