Онлайн книга «Банда 7»
|
— Сколько? — Десятку за снимок. Долларов, конечно. — А сколько за девочку? Величковский наклонился, протер ладошкой носок туфли, потом увидел какое-то пятнышко на другой туфле, тоже протер, потом вытер ладонь о штаны. — Сколько, сколько... Они сами приставали... Полсотни давал. — Долларов? — Ну не рублей же! — С Пахомовой давно знаком? — Не понял? — О Пахомовой спрашиваю. О Ларисе. Ну? — Пафнутьев даже сам не заметил, как это словечко выскочило из него. И надо же, Величковский принял его легко и тут же ответил на вопрос: — Да так... Знакомы, в общем. — Плитку у нее клал? — Жаловалась? — Не так чтобы очень... — У нее две квартиры оказались совмещенные... Пришлось повозиться. В одной она ванную совместила с кухней, получилась такая ванная... С окном! — Девочек ей сдавал или Пияшеву? — Каких девочек? — искренне спросил Величковский. — А, девочек, — не мог он, ну просто не мог сразу переключаться на другую тему, ему требовалось время, чтобы понять, чего от него хотят. — Они у нее работают по очереди. Жлобиха. А может, и того... — Что того? — Может, у нее привязанность ненормальная. — Это точно? — Жаловались девчонки, — Величковский наклонился и протер пальцами туфли, на которых опять обнаружил какое-то помутнение. — Так, Лариса Анатольевна, — пробормотал Пафнутьев озадаченно, — значит, и здесь отметилась, значит, и здесь соблазнилась. Надо же, какое разнообразие. А Сысцов? — Что Сысцов? — Не жлобился? — Да все они хитрожопые! — вырвалось у Величковского. — Как деньги платить, уж так страдают, так страдают... И болезни у них вдруг обнаруживаются, и неожиданные поездки, траты... — Плитку у него клал? — Ну. — Хорошо получилось? — Испанская плитка плохо не ложится. — Где клал? На кухне? — На кухне? — возмутился Величковский. — Какая там кухня! Кухня — это так... Забава. Там ванная тридцать квадратных метров! Я год из этой ванной не вылезал! — Хорошо заплатил? — Догнал и еще раз заплатил. — Это где, у него на даче? — Сысцов сердится, когда его дом называют дачей. У меня нет дачи! — так он говорит. — У меня вот домишко, и это все, что я имею. А в этом домишке ванная под тридцать метров. С сауной и бассейном. — Знаю я этот домишко, бывал, — вздохнул Пафнутьев. — Ведь, чтобы его убрать, работники нужны. Один человек не управится. — С работниками у него все в порядке. — Девочки из Пятихаток? — Не только, — буркнул Величковский. Пафнутьев помолчал, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, и вдруг замер на какое-то время, ошарашенный собственной мыслью, и, пока с нею, с этой мыслью, пронзившей все его существо, не разобрался, продолжал молчать. И наконец, словно вспомнив, что он в кабинете не один, заговорил снова, подбираясь к этому своему диковатому озарению издалека, как бы с тыла: — Значит, пятихатские девочки знают, где живет Иван Иванович Сысцов? — Не все, но кое-кто знает! — Странная манера была у Величковского — не мог ни на один вопрос ответить спокойно. Самые невинные слова Пафнутьева он воспринимал с подергиванием плеч, с каким-то почти кошачьим фырканьем. Это было свойство людей с Украины — Пятихатки, Магдалиновка, Анназачатовка... Жестами и вскриками удивления или возмущения проявлялся интерес к собеседнику, ответить просто и спокойно — невежливо, даже оскорбительно, надо обязательно показать свое заинтересованное отношение и к словам собеседника, и к нему самому. Пафнутьев помолчал, подвигал бумаги по столу, вчитался в какие-то показания, отодвинул их в сторону. — Дима, послушай меня... Ты побывал в камере не самой плохой. Есть получше, есть и похуже, есть гораздо хуже. Могу тебе сказать по дружбе одну вещь... Во всех камерах, и плохих и хороших, уже знают, кто ты такой, чем занимаешься, кроме кладки плиток... Знают. Там система оповещения отлажена очень хорошо. Иногда случается так, что человека, я имею в виду преступника, после камеры наказывать и не надо. Его уже не накажешь сильнее. Он на всю жизнь все понял и все запомнил. — Инте-е-ре-е-сно, — протянул Величковский. — Это что же получается?.. Вы мне угрожаете? — Да, — кивнул Пафнутьев. — И это допускается? — Как видишь, — Пафнутьев развел руки в стороны, показывая свое бессилие что-либо изменить. — Мне как, вызывать конвоира, чтобы он отвел тебя в камеру, или мы еще поговорим? — Так мы же еще не начинали! — удивился Величковский. — И я так думаю. Продолжим? — Ну... Если у вас есть ко мне вопросы... — Есть несколько. Если я сегодня устрою хороший обыск в доме Сысцова... я найду там пачку твоих фотографий? Этих голеньких пятихатских красавиц? — А их и искать не надо! — воскликнул Величковский с недоверием. — Они у него всегда на пианино лежат. И получше моих, покрупнее. И глянец там, и все, что надо. Глаз не оторвешь. — Значит, ты ему пленку отдал? — Конечно. Такой был договор... Ну, я имею в виду, что он как-то попросил на время, я не удержался... Понял, сообразил Величковский, что слово «договор» произнес напрасно, ох напрасно. Сорвалось словечко как бы у другого Величковского — хитрого, жесткого, цепкого, не того, который здесь не первый день изображал из себя придурка. Пафнутьев это слово услышал. Но вида не подал. Его устраивала та роль, которую играл плиточник. Изображая из себя какого-то недоумка, он мог сказать гораздо больше, чем сказал бы всерьез. А сейчас шла беседа, когда он мог сказать что угодно, а потом сделать вид, будто его не так поняли, что-то приписали, обманули. А Пафнутьев тоже продолжал валять дурака. Эта роль была для него привычной, и ему в ней было уютно, он мог даже посостязаться в придурковатости, будучи совершенно уверенным в том, что в этом он куда выше Величковского. — Сколько девочек работало у Сысцова? — Когда как... Тут нельзя сказать наверняка, это же такое дело... — Сколько девочек работало у Сысцова? — Так я же ж говорю... — Сколько девочек работало у Сысцова? — Величковский понял — этот вопрос Пафнутьев будет повторять до конца рабочего дня. — Говорю же, когда как... Двое-трое. Так примерно. — Какую работу выполняли? — продолжал продираться Пафнутьев к той самой мысли, которая обожгла его несколько минут назад. |