Онлайн книга «Убыр»
Было темно, но по-утреннему. К тому же с улицы доносился совсем не ночной шум машин. Дилька дрыхла, выставив голую пятку далеко в сторону. А у меня голову словно отшибло: тер лоб и пытался сообразить, почему я в Дилькиной комнате и на полу, зачем упираюсь ногами в дверь и что меня разбудило. Сообразить не успел: опять завопил звонок. Как подсказка. Что именно он подсказывает, я никак не врубался. Чуть-чуть посидел, ожидая, что мама или папа откроют, рванул к двери сам, чуть не стукнувшись все о тот же стул, – и остановился. Не в трусах же бежать – со сна это не очень эстетично. На стуле лежал халат. Мне его däw äni [11] на день рождения подарила, хороший халат, махровый. И что он тут, в Дилькиной комнате, делает? В голове заколыхались клочки странного сна про дверь, про халат и вроде бы про ножик. Или это не сон был? Не время вспоминать: опять позвонят, всех разбудят, народ и без того нервный, а с недосыпу вообще колбасня начнется. Я накинул халат, не обратив внимания на тяжелый толчок полы в бедро, и поспешил к двери. Щелкнул выключателем, но сразу открывать не стал. Мало ли кто ранним утром в дверь звонит. Вдруг воры или бандиты. Слышал я всякие истории. Поэтому посмотрел в глазок, конечно. В глазке был папа. Выражение лица у него было странным, видно даже в глазок, который здорово искажал. Я выбросил из памяти фильмы, в которых всякие гады вот так ставили перед глазком хозяина квартиры или его приятеля, чтобы им открыли дверь, – ну и врывались, значит, с гадскими последствиями. Это жизнь, а не кино, здесь папа – это папа. И я открыл дверь, лишь после этого задумавшись, чего на лестничной площадке делать папе, который, вообще-то, с раннего вечера спокойно дрыхнет в спальне. Должен дрыхнуть. Ну, может, дела у него, подумал я, распахивая дверь с негромким, чтобы никого не разбудить, воплем: – Здоро́во! Папа не ответил. Смотрел куда-то вбок, а там не было никого – я специально посмотрел. Только холодом поддувало. Я потер ступню о голень и сказал: – Ну входи скорее, дубак же. Папа не зашел, а ввалился и застыл – какой-то странный. Глаза и губы выкачены, щеки то ли от этого впалые, то ли сами по себе спрятались, брови домиком. Да еще одет в дикий болотный плащ с капюшоном, как на охоту. И под этим плащом папа был очень толстый и растопыренный – вопреки щекам, если так можно сказать. Во дурачится, подумал я неуверенно и спросил: – На рыбалку ездил, что ли? Папа повел головой, мазнул по мне оловянным взглядом и отвернулся – очень неудобным образом, по-моему. И чего играется, подумал я. Как будто кому-то от этого смешно. Я хотел сказать об этом, и тут папа пришел в движение. Покачался, переминаясь, и пошел гусиным шагом – вдоль стенок прихожей с заходом в зал и обратно. Голова у него коротко поворачивалась туда-сюда, но не ко мне, точно он лицо прятал. А чего перед глазком тогда позировал, подумал я зло, и тут папа чуть не сшиб меня с ног, зацепив твердым скользким локтем, – и даже не остановился. Чапал себе дальше по расходящейся спирали. В сторону спальни с детской – но нет, развернулся и снова к залу побрел. – Пап, – сказал я, потирая ушибленный бок. Широкая болотная спина качнулась за дверь зала и тут же уступила место руке-ноге-капюшону, которые мелко пошагали обратно. – Пап, хватит, а! – попросил я громко, не отрывая глаз от отца. Я краем глаза заметил, что из кухни вроде высунулась на миг мамина голова, опять лохматая, торжествующе усмехнулась и тут же спряталась, только волосы мотнулись. Я рывком посмотрел – нет никого, и тихо на кухне. Крикнул: – Мама! Папа подбредал ко мне, все так же отворачивая лицо. У него сейчас шея лопнет. – Мама! – крикнул я уж совсем отчаянно. Папа резко развернулся и снова пошагал к залу. Развернулся, кажется, в сантиметре от меня, аж костром пахнуло, – а ведь я уже отступил на полкоридора. От папы никогда не пахло костром. Он никогда так себя не вел. Это вообще папа? – Папа, это ты? – отчаянно крикнул я. Растопыренный плащ вышел на новый круг. Я решил больше не отходить ни на сантиметр – и обязательно заглянуть под капюшон, чтобы все понять, даже присел немножко, и давил, давил в себе вопль, тупой и дикий, чтобы горло разодрать, но прекратить эту непонятную и страшную ерунду. Пахнуло костром, плащ побрел к залу, а я почувствовал, что упираюсь спиной в ручку Дилькиной двери. Блин, я же на месте стоял, вон у того стыка обоев, а уже сдвинулся на полтора метра. Надо вернуться. Ноги не шли. Не шли, и все. Он к Дильке прет. Зачем-то. Имеет право, она его дочь. Не пущу. Я привалился спиной к двери, совершенно позабыв, что она открывается внутрь, качнулся, но не провалился, и сказал: – Стой. Не то себе, не то плащу. Сам устоял, плащ приближался. – Стой, говорю! Драться не смогу, понял я, это все равно отец – или не отец, ну что ж это, как можно о таком думать вообще, пахнуло костром, где мама, почему всё на меня-то? – и крикнул почему-то по-татарски: – Tuqta! [12] Смешно. И главное, непонятно, подействовало или нет. Похоже, нет – я, оказывается, на полметра вдвинулся в комнату. Зато горло посадил, как и мечтал. Никто не проснулся, даже Дилька, – я мельком оглянулся. Она живая хоть? Сопит и хмурится. Плащ выбрался из зала. Я упал ладонями на косяки, вцепился в них и силой – честно – вернул себя в дверной проем. Не пущу. Что происходит, а? А? Кажется, я заорал это. Осипшим-то горлом. Кажется, зажмурился. И кажется, сделал что-то еще. И застыл с закрытыми глазами, ожидая, пока пахнёт костерком. И наверное, случится что-то еще. Сердце оглушительными толчками распирало горло и виски. Руки и ноги тряслись. Костром не пахло. Я медленно открыл глаза. В коридоре было пусто. В прихожей было пусто. В зале, кажется, тоже. Я быстро оглянулся. Дилька дрыхла, а я стоял в дверном проходе звездочкой – растопырившись руками и ногами. Правая рука ныла – как после акцентированного удара мимо груши. Я сказал: |