Онлайн книга «Разбиватель сердец»
|
Мулка прокладывал лыжню. Короткие лыжи, подбитые лосиным камусом, мерно продвигались, уплотняя снег. Лайка бежала за ним по утоптанной тропе. Мы вышли затемно, и затемно пришли. – Никак Мулка пожаловал! Ну-у, что-т-то бу-удет! Промысловика звали Саша Матвеенко, и родом он был с Донбасса. Вторую зиму Саша работал без напарника: ловил рыбу, ставил капканы. Под единым с домом навесом помещалась банька, запасы дров, сушились связки рыбы и беличьи шкурки. – Гости! Ну праздник! – Саша сиял. Он вытопил баньку, и мы отхлестались вениками. Саня подумал, сбрил бороду, надел белую вышитую рубаху и оказался заводным и смешливым тридцатилетним парнем. Толсто напластал чира и нельму – янтарно-розовую, тающую. Выставил бутылку ("я ящик на сезон беру, еще есть"). – Ах, хорошо! Вот не чаял! Я рассказывал. Саня ахал. Мулка курил. Трещала печь, жарились оттаявшие рябчики ("есть хоть кого угостить"). Уютно светила керосиновая лампа. Юная москвичка смеялась на Ленинских горах со стены – с обложки "Огонька". …Утром я вышел проводить Мулку. Снег, сумрак, дымок над крышей. Лайка стояла у его ног. – Я зря вывел тебя, – сказал Мулка. – Вчера. Мы остановились, сварили чаю и перекурили. – Теперь я буду прокладывать. – И я пошел вперед. Оглянулся. Его глаза полыхнули. Черные бойницы. Динамит. Правая рука снимает ремень ружья за спиной. Я бежал, задыхаясь. – Стой! В груди резало и свистело. Пот. Гири на ногах. – Стой! Холод между лопаток. Моя большая, огромная, слабая, беззащитная, живая спина. Сердце, позвоночник, легкие, желудок – просвечивают ясно, как на мишени, слегка прикрытые одеждой и плотью. Щелчок бойка, дубиной бьет горячая пуля, не мигает черный глаз природного охотника, таежного снайпера. Сторожа тайны своей. Я ограбил его существование. Унес его мысли, его тайну. Разрушил его жизнь, лишил ее смысла. Зачем теперь охранять себя от людей в тайге – собственному тюремщику? – Я бросил ружье!! Эй!.. Бросил! Он положил ружье в снег, вынув патроны, и отошел назад. Я вернулся. Страх, стыд, неуверенность… Я обессилел, в поту и дрожи. Он сварил крутой чай, сыпанул полкружки сахару. – Ты что, меня испугался? Тайга; это бывает… Что ты… Сам подумай – зачем бы я мог, как, почему? Я просто ружье поправил! Пей, пей, сейчас пойдем дальше, а то ты вспотел, нельзя отдыхать, простудиться можно, надо идти. Спасенный не стоит спасителя. Кто я? Ценою в грош. Он шел впереди. Патроны были у него. Я за ним, в ста шагах. С пустым карабином. Старым армейским симоновским карабином, рассверленным под восемь миллиметров, чтоб не подходили стандартные патроны и снизилась прицельность и дальность боя хватит и так. Такие продают охотникам местных народностей. Он вынул нож, точеный ребятами где-то в мастерской из клапанной стали. Ручка резной кости: длинны вечера в тайге, бесконечен и прихотлив узор. Нож свистнул в полутьме, стукнул: вошел в торчащий из снега сук шагах в двадцати. – Дело сделано, – сказал Мулка и улыбнулся весело и с превосходством, какая-то назидательная была улыбка; или это мне в темноте показалось? – Я не сохранил знание. Я только человек… А ружье мне было бы не нужно. Нож с костяной узорной рукоятью. Страх и безмолвие. Синий след, синяя равнина, царапина лыжни уходит за поворот, как за горизонт. Черная точка. Совесть, больная знанием. Знание, больное гордыней. В десятиь утра Саня, проклиная богов севера, чертей эфира и диспетчеров госпромхоза, настроил рацию и, выйдя на связь с диспетчерской, заказал санрейс. Я помогал ему паковать в кули мороженую рыьу и пересчитывать песцовые шкурки. Потом он ушел по путику проверять капканы, а я топил печь, месил тесто, варил гусятину с лапшой – и думал… Через месяц я послал Мулке – через Санин адрес – из Ленинграда две пары водолазного белья, "Историю античной эстетики" Лосева, хорошую трубку с табаком и водонепроницаемые светящиеся часы для подводного плавания. Ответа не получил, но ведь писать я и сам не люблю. В Ленинград ко мне Мулка так и не приехал, еще на пару писем – не ответил; да и писал-то я на Саню. А Саня через полтора года, летом, позвонил в мою дверь – и гостил две недели из своего полугодового, с оплаченными раз в три года, билетами, полярного отпуска: две недли загула, напора и "отведения души". – Чудак, – сказал он о Мулке. – Глаза жестокие, а сам добрый. Умный! в двух университетах учился. Говорят, шаманом хотел быть, а потом выучился и раздумал, а трудиться нормально ему, вроде, религия не позволяет… или с родней поссорился, говорят. …Я провожал его в ресторане гостиницы "Московская". Дружески-одобрительный официант менял бутылки с коньяком. В полумраке сцены, в приглушенных прожекторах, девушки в газе и кисее изгибались под музыку, танцуя баядер. Саня облизал губы. – Я тебе вот что скажу, – сказал он. – ПрОклятое то место. Я на этой точке два плана делал, по полтораста песцов ловил, рыбы шесть тонн. Бензиновый движок в прошлом году купил, электричество сделал. А только не вернусь туда больше. Найду желающего, продам ему все там, тысячи четыре точно возьму, и – ша… Я не понял. – Пошел Мулке подарок твой относить – а там и нет ничего… Вообще ничего, понял? – Может, не нашел? – Я улыбнулся, начиная подозревать истину. – Как не найти – прямо на берегу стояла?! Что я, один год в тайге, не ходил по ней, что ли?.. Заночевал у костра, назавтра все там исходил, дальше дошел – аж до Чертова Пальца, а это на десять километров дальше, понял? – Он выпил, изящно промокнул губы салфеткой и положил ее обратно на колени. – А назад иду – вот она, избушка! Пустая! черная… Ближе подошел – все настежь, все покосилось. И… и кости собачьи на крыльце. Ну – я пощипал себя, что не сплю, и по реке вниз обратно – задницу в горсть, и мелкими скачками. У поворота оглянулся – а там свет в окне! И собака залаяла! До дому долетел – не знаю как. Печь растопил, сижу у нее и трясусь. И ружье рядом. А потом – тринадцать дней ровно! – все капканы как один пустые! Каждый день обхожу, еще десяток в звпвсе был – поставил: ничего! И рыба: две сетки в прорубях у меня: пусто, понял! Ну, думаю, плохо дело… |