Онлайн книга «Великий Сатанг»
|
Крутили ее ввосьмером и не сразу справились, но все же связали и увезли. А напослезавтра меня пригласили в Звездный Дом, угостили кофе с молоком, как я люблю, и разложили все по полочкам. Я думала отказаться, но тут в комнату вбежала Эвка и принялась визжать и подпрыгивать, а потом притащила откуда-то и засунула мне в руки своего любимого плюшевого львенка. Вот так я и стала личным секретарем Президента ДКГ, а главное — нянькой, воспитательницей, подругой и старшей сестрой сверхтелохранителя Большого Босса. …Ну что, Катька, пора? «Да!» — ответила я сама себе, поглядела напоследок на фотографии, улыбнулась маме и Чале, послала воздушный поцелуй Ози, щелкнула по носу Эвелину. А господину Холмсу опять показала язык. Причем весьма торжественно. Никуда ты не денешься от меня, глупый-глупый Алька! Утречком прилетишь, а я тебя — цап! — и в церковь, и выйдем мы с тобою оттуда, как положено: мистер и миссис Аллан Холмс. И не позволю я тебе трястись из-за того, что я, видите ли, тебя моложе. Ученая уже. И вообще, пойду-ка я прямо сейчас к тебе в номер, займу его нагло и приготовлю все к твоему приезду; и попробуй хоть слово сказать, нос откушу! И я успела сделать все, и пастор оказался седенький и очень милый, и прическа — просто прелесть, и белое платье с коротенькой фатой — как раз такое, как когда-то у мамы; даже не помню, как бежала я по улице, возвращаясь в «Ореанду» с горой покупок. Мужики оглядывались мне вслед, бабье шипело. Ну и что? Когда женщина счастлива, все вокруг прекрасно, даже подруги! Дверь Алькиного номера была приоткрыта, и я вошла без стука, соображая на ходу, что сказать горничной. Но никакой горничной там не было, и вещей Алека почему-то тоже не было, хотя он, точно помню, оставил чемоданчик, когда уезжал позавчера, зато на полу лежали какие-то ужасные грубые циновки, а перед стенным зеркалом разминался незнакомый смуглый паренек в ярких шароварах. Проскочила, что ли? Пожав плечами, я вышла в коридор, посмотрела на табличку с номером — и зашла снова. В комнате, оказывается, были двое. Парнишка по-прежнему плавно изгибался перед зеркалом, а в единственном кресле, задвинутом в угол, плотненько сидел лысоватый, довольно полный старичок в халате с бордовыми драконами. Он внимательно изучал свежий выпуск «Ночей Копенгагена» (какая гадость!) и тоненько хихикал. Увидев меня, лысенький засуетился, уронил куда-то журнальчик, вскочил и неожиданно изящно шаркнул ножкой: – Какая приятная неожиданность! Тут я его узнала. Днем, когда я шла в город, он истошно вопил в нижнем холле, что, как ветеран земной сцены, возмущен, что номер для его артиста снят с брони. Я спросила: как они тут оказались? Они ничего не знали. Администрация сообщила им только то, что другой, ничем не худший номер, вот этот вот самый, неожиданно освободился, и предложила вселяться… Извинившись, я вышла. И у меня хватило еще сил, удерживая слезы, спуститься в подвальный бар. В баре было прохладно, сумрачно и пусто. Несколько ранних посетителей за столиками у дальней стенки и я. Одна. Совсем одна. Как три года назад, только еще хуже. Много хуже. Ой, Боженька, да как же мне плохо!.. Официант! Телефон, пожалуйста! Скорее, прошу вас!.. Кнопка за кнопкой: восемь-один-ноль-один-девять-четыре-семь-ноль-пять-пять-ноль. Гудок. Щелчок. Чала! Чалочка! И гулкий, не ждущий ответа голос Игоря Ивановича: «Говорит автоответчик семьи Нечитайло. Мы уехали в отпуск. Вернемся после двадцать шестого или немного позже. Сообщение можете оставить…» Но я не хочу оставлять сообщений, мне плохо, неужели вы не понимаете, мне очень плохо… Официант, водки, пожалуйста! Да-да, двойную! Огонь обжигает глотку, но легче не становится. Снова — кнопки: восемь-один-ноль-два-четыре-семь-восемь-пять-два-один-три. Короткие гудки. Сброс. Набор. Щелчок. Ози!!! Сброс. Короткие гудки. Официант! Еще водки! Только не надо разбавлять!.. Ладно, друг, не обижайся, это я шучу так… Ну-ка: восемь-один-ноль-четыре-четыре-семь-ноль-два-восемь-один-один. Гудок. Щелчок. Мама! Мамулечка! А кто? Что с ней?! Обследование? Какое обследование? Ой, Господи!.. Но ничего опасного, тетя Клара? Да, конечно, прилечу… У меня? Скажите маме, что со мной все в порядке… Официант! Теперь джин! Без всяких тоников! Тепло разливается по телу, в голове приятно гудит. Думается легче. Аль… Ну и как тебя назвать? Трусом? Ничтожеством? Или просто — подлецом?! Не знаю. Надо подумать. Надо понять. Я же не просила тебя ни о чем в тот вечер: мы могли поздороваться и разойтись, Аль… а теперь — зачем эта дурацкая фата? Зачем прическа? Что я скажу старому ласковому пастору?.. Дрянь! Трепло и трусло! Я смотрю в полумрак. Зал незаметно заполнился, и в синевато-розовом тумане движутся, прижимаясь друг к дружке, расплывчатые фигуры. Карлики! Злые, злые карлики! Разве вы, вы все, знаете что-то о любви? Разве умеете любить? Трусы… пигмеи… А ты, стин Аллан Холмс, хуже всех… мразь и предатель. Офиц-и-и-ант! Еще водочки! В зале темнеет. Перед моим столиком возникают две… нет, одна… фигура… гадкий гном, мерзкий носатый ли-ли-пут. Огромный ли-ли-пут, ростом почти с Иг!.. с Иг’горя Ив-вановича… О чем это он? Пытаюсь сосредоточиться. Трудно. – Вставай, красотка! Йошко Бабуа хочет с тобой танцевать сегодня! Уйди, карлик… не хочу… никого не хочу… – Я — Бабуа! Зачем он так кричит? Ведь у меня же болит голова! В зале становится совсем тихо. Все умолкли. Все чего-то ждут. Отпусти руку, нахал, мне больно!.. – Дэвочка, — спокойно говорят мне, — музыка ждет! – Не хочу-у-у! — ору я. Или шепчу? – Ты нэ понымаешь, дэвочка! Я — Бабуа, и ты пойдешь со мной. Сначала мы будэм танцевать. А потом пить шампанское навэрху. Я так хочу. Ты понымаешь тэпэр? Меня больно хватают за руку и тащат из-за столика; завтра наверняка появятся синяки, думаю я и тут же забываю о таких пустяках, потому что противные губы, пахнущие табаком и спиртом, впиваются мне в рот и мерзкий язык злобно, гнусно втискивается меж сжатых зубов. Я кричу. А вокруг — никого. Люди жмутся к стенкам, их нет, только белые маски где-то далеко, и носатые чернявые рожи скалятся вокруг… Аль! Алька! Трус, ничтожество, помоги!.. Эвелина, где ты?! Никого. Нет людей. Только кривые ухмылки и шепоток: – Бабуа, Бабуа! Глядите: Бабуа гуляет! Божечка, неужели же им интересно? Туман вдруг рассеивается. И меня становится как будто бы две: одна плачет, вырывается, а ее тащат в круг злобных гоблинов, и некому ей помочь, а другая Я смотрит на все точно со стороны; эта вторая Я бесплотна, ей не страшно, она просто стоит и видит все, что происходит. |