Книга Лес мертвецов, страница 79 – Жан-Кристоф Гранже

Жанна сидела на большом камне с блокнотом на коленях и делала записи. Женщины устроились в уголке, неподалеку от раскопа. Окружающая обстановка напоминала стройку — за тем исключением, что здесь ничего не строили. Кругом зияли ямы. Высились груды щебня. Лежали куски стен — очень древних, извлеченных из-под земли. Пространство огораживали желтые ленты. Валялись тачки и лопаты. Над головой был натянут тент из пленки, служивший добытым «сокровищам» защитой от ливневых дождей.

Рука Жанны застыла над блокнотом. У нее вдруг закружилась голова. От голода. От усталости. Да и разница во времени еще давала о себе знать…

— Вам нехорошо? — забеспокоилась Росамария и наклонилась к собеседнице. На Жанну пахнуло ромом.

— Ничего, все нормально.

— Кофе хочешь? — спросила археолог, переходя на «ты».

— Нет, спасибо.

Росамария стояла перед ней, уперев кулаки в бедра:

— Это лучший в мире кофе.

Эва Ариас предупреждала ее: майя не любят шутить с тем, что считают предметом своей национальной гордости.

— Ну хорошо.

— Идем со мной.

Они двинулись вперед, с предосторожностями обходя натянутые шнуры, тенты, ямы. Индеанка привела Жанну в свою лабораторию. Здесь на прибитых к козлам досках, служащих столами, лежали кучками камни. В правом углу обнаружилась плитка и кофемолка. Росамария принялась варить кофе.

Жанна присела к одному из столов. Усталость поднималась в ней волнами — неодолимая, удушливая, тошнотворная, как переполненный мусорный бак. Что-то она совсем расклеилась.

Росамария разлила кофе. В воздухе запахло горелой землей. От одной мысли о том, что вот это сейчас придется пить, Жанну чуть не вывернуло.

— Я покажу тебе одну фотографию, — сказала археолог, роясь в железном шкафчике.

Она положила на стол старый черно-белый любительский снимок, запечатлевший ее — в чуть более презентабельном виде, но вполне узнаваемую — в компании с мужчиной лет шестидесяти, одетым в просторную белую рубаху, смахивающую на индейскую тунику. Кроме золотого крестика на шее, ничто не выдавало его принадлежности к духовному сословию.

Жанна наклонилась поближе к фотографии. Сначала ей показалось, что снимок то ли передержан, то ли запылен, но потом она поняла, что пыльным был весь облик Пьера Робержа. Волосы, брови, лицо — все как будто присыпано пеплом. Крошечными оазисами в этой выжженной, растрескавшейся, безнадежной пустыне оставались лишь глаза — очень светлые, почти прозрачные. Ей на ум пришли монахи-отшельники, в первые века христианства жившие в пустыне.

— А фотографий Хуана у вас нет?

— Нет. Он не любил фотографироваться.

— Почему?

— Боялся. Хуан всего боялся. Вы что-нибудь понимаете в аутизме?

— Немножко.

— Для такого ребенка внешний мир в лучшем случае не существует. В худшем — таит угрозу. Никто не имел права входить в комнату, где он спал. Каждый предмет у него лежал строго на своем месте.

— Роберж занимался с ним? Учил, воспитывал?

— Со страстью! И добивался результатов. Он надеялся сделать из него, как бы это выразиться, нормального ребенка. Чтобы мальчик мог получить профессию.

Жанна по-прежнему не отрывала взгляда от снимка:

— Когда произошло убийство, вы были здесь?

— Нет. Я руководила работами в Сололе — это город на берегу озера. Роберж был в Панкахче. Как только я узнала о трагедии, сразу примчалась.

— Что он вам рассказал?

— Он не мог ничего рассказать — к тому времени его уже арестовали.

— Вы не помните, какие против него нашлись улики?

— Да не было никаких улик! Он сам сдался властям.

— Признался в убийстве?

— Вдоль и поперек. И по диагонали.

— Что было потом?

— Его выпустили. Доказательств-то никаких. Даже здесь, в Гватемале, одного признания недостаточно, чтобы осудить человека. Легавые догадались, что он вешает им лапшу на уши.

Жанну удивило, что полицейские не удовольствовались признанием задержанного. В такой стране, да еще в то время, этого должно было за глаза хватить, чтобы закрыть дело.

Росамария словно прочитала ее мысли:

— Полиция Атитлана ни с кем особо не миндальничала. В любом другом случае они бы просто дали ему подписать показания и в тот же день шлепнули бы, да и все. Но Роберж был бельгиец. А им и так намылили голову за одного британца, казненного за пару месяцев до того. Мне кажется, в Гватемала-Сити им дали приказ не цепляться к гринго…

— И Роберж вернулся к нормальной жизни?

Археолог двумя руками держала чашку кофе. Из длинных рукавов куртки едва выглядывали кончики пальцев. Она хрипло рассмеялась, обнажив пораженные кариесом зубы:

— No, muj er, no… [61] Ты и правда ни шиша не знаешь об этой истории. Роберж еле успел выйти из тюрьмы, как понесся в свою лечебницу и снес себе башку.

У Жанны резко заболел живот. Словно в него вонзилась пущенная откуда-то сбоку огненная стрела. Слова индеанки как будто разбудили дремавшую до того болезнь. У нее вдруг помутилось в глазах, потом все вокруг стало черным, потом…

Росамария стояла, склонившись над ней, со стаканом в руке. В стакане плескалась какая-то густая белесая жидкость.

— Что… Что с-случилось?.. — пробормотала Жанна.

— Ты хлопнулась в обморок, hijita. [62]

— Извините… Я ехала всю ночь…

Жанна приподнялась на локте. Она лежала на полотнище пленки и через куртку ощущала холод влажной земли.

— Выпей-ка. — Росамария протянула ей стакан.

— Что это?

— Атоль. Кукурузная мука, сваренная на воде с солью, сахаром и молоком. Это для начала. А потом я отведу тебя куда-нибудь поесть.

— Не надо… Мне пора ехать.

— Куда?

— В Атитлан.

— Ну да? И чего ты там забыла?

Жанна не без труда поднялась на ноги, присела за стол и поднесла стакан к губам. Она боялась, что ее сейчас вырвет. Ничего подобного. Она сосредоточилась на созерцании камней и керамических черепков, разложенных на досках. И в конце концов ей полегчало.

— Ну ладно. Я скажу, что ты там сделаешь, — продолжила Росамария. — Ты найдешь там человека по имени Ансель. Стопроцентный индеец. Тот еще тип. Торгует из-под полы древностями доколумбовой эпохи. Наладил бизнес по всей стране. Устраивает экспедиции в необследованные районы, в области Петен.

Жанна подняла глаза. Микстура потихоньку делала свое дело. Сероватый свет, земляные ямы, листы пленки — все как будто обретало резкость. Даже почва под ногами стала тверже.