Книга Смерть на брудершафт, страница 230 – Борис Акунин

А тут и гость дорогой пожаловал.

Вобла, как велено, открывать в прихожую не пошла, а крикнула прямо из комнаты: «Не заперто!». Удаляться из поля зрения ей было строго-настрого воспрещено. Зачудила бы — Иван Варламович пустил бы в ход пистолет, колебаться б не стал. С Теофельсом шутки плохи. Пальнет через дверцу, и никакого тебе домика в Калуге.

Но баба вела себя смирно. Матери — они такие.

Поздоровкались революционные любовники за руку, будто собирались в переговоры вступать. Вот уроды!

Актерка из Воблы была плохая, но за это человека осуждать нельзя. На вопросы любовника отвечала коротко. Когда он усадил ее на кровать, начал целовать и платье расстегивать, отодвинулась.

Теофельс, конечно, спросил:

— Что с вами? Вы сегодня будто деревянная.

Надо же, на «вы» у них. Жеманно.

Шевелись ты, кукла, не строй из себя снежную бабу! О сынке подумай!

Зашевелилась.

— Да, я сегодня сама не своя… Не обращайте внимания.

Расстегнула пуговицы, сняла платье через голову. Плечи у нее, между прочим, были ничего себе — круглые, белые. Спереди только мелковато, на вкус Ивана Варламовича.

Откинулась на спину. Пришлось кавалеру самому с нее чулки снимать. Он чего-то там гладил, нацеловывал. Не торопился, в общем. Разогреть ее хотел.

За его спиною ничего интересного видно не было, и отвлекся немного Иван Варламович. Полезли в голову мысли посторонние, неуместные.

Стал он думать про женское. Эх, кошки-матрешки, обделила его в этом отношении судьба. Семьи вот нет, да и постельное, что было — чепуха одна, вспомнить нечего. Одни лярвы копеечные.

Повстречать бы хорошую женщину — вдовую, но еще в соку. Чтоб была жизнью кусанная, но не сломанная. В мужчинах разочарованная, однако же не перегоревшая. Тогда и сочетаться можно. Не всё ж с Марьей Васильевной лясы точить, да и помрет она поди скоро, кошачий век короток…

— Нет, что-то не так, — сказал Теофельс распрямляясь. — Ну-ка рассказывайте.

Иван Варламович пустые думы отогнал, напрягся, предохранитель с пистолета снял.

— Страшно… — ответила она и села.

— Что страшно?

— Всё. Жизнь… Люди… Будущее. Что нас ждет на Родине?

Теофельс смотрел на нее, не шевелился.

— Скоро узнаем.

— Нервы не выдерживают! Грач вчера сказал, что уезжаем завтра в полночь. Сегодня говорит: скорее всего завтра, но во сколько, неизвестно. Так уезжаем или нет?

Иван Варламович одобрительно кивнул: так-так.

— Вы извините… — И голос у нее плаксивый, искренний. Умничка. — Извините, что раскисла… Но я с вами не могу твердость изображать… Вы на меня плохо действуете…

Теофельс ей, хмыкнув:

— Это физиология, товарищ Волжанка. В постели твердым может быть только мужчина.

Смешно сказал немчура. Иван Варламович оценил.

Вобле-то сейчас было не до смеху. Она гнула свою линию, сражалась за спасение дитяти.

— …Начала вещи собирать — всё из рук валится. Скажите, вы ведь знаете, мы точно завтра уезжаем?

— Точно.

— А во сколько?

Этот помолчал немножко. Но как не уважить милую подругу?

— В восемь. Сами понимаете, это строго между нами. Грач, я и теперь вы — больше никто не знает. Не считая Старика, конечно. Его из дома прямо к поезду доставят, минута в минуту.

Перед тем, как в чуланчик спрятаться, Иван Варламович товарищу Вобле еще одно задание дал: вытянуть у хахаля, куда они своего вождя перевезли. Обещал ее за это кое-чем наградить.

Поэтому Вобла от Теофельса не отстала.

— А где Старик? Откуда его привезут?

— Грач переправил его с Шпигельгассе, из старой квартиры, на Кульманштрассе, подальше от людных кварталов.

Номер дома выпытай, золотая-серебряная! Кульманштрассе — она длинная!

Вобла спросила:

— Но там ведь буржуазия живет, сплошь одни особняки.

— Это ближе к центру. А мы сняли квартирку подальше, в четырехэтажном доме, сером таком. На автомобиле до вокзала не больше десяти минут. Вот без десяти Старика и отправят.

От удовольствия Иван Варламович облизнулся.

По-отечески

Теперь он с нею заговорил иначе, по-отечески. Выудив у Теофельса всё, что требовалось, Вобла любовничка быстро спровадила. И слава богу. А то сиди скрючившись, пока они там тешиться будут.

Немец, надо отдать ему должное, повел себя культурно. Другой мужик нипочем бы не отлип, пока свое кобелиное не урвет. А этот не стал особенно липнуть, когда понял, что барышня не в настроении. Может, конечно, не больно-то ему эта рыбина сушеная нравилась, а приклеился он к ней из одного лишь агентурного интереса.

Провожать его Вобла не пошла, этого Иван Варламович ей бы не спустил.

— Извините, товарищ Кожухов. Не сердитесь. Совсем я что-то раскисла. Больше это не повторится, даю слово.

Теофельс ей:

— Ничего, я понимаю. Всякое бывает. Дорогу до двери я и сам найду. Но может быть, с вами просто посидеть? Чаю заварить?

— Нет-нет. Полежу немного и возьму себя в руки.

— Хотите, я скажу Карлу, чтобы домой шел? Я видел, он в сквере. Помахал ему рукой, но он с каким-то молодым человеком в ножички играет. Не проявил ко мне интереса.

Иван Варламович было напрягся, но Вобла его не разочаровала.

— Пусть поиграет. Не хочу, чтобы он видел меня в таком виде.

За эту-то благоразумность Иван Варламович и сказал бабе-дуре утешительное слово, когда немец ушел.

— Умница! Напускное с себя скинула и сразу человеком стала. Женщиной, матерью.

И по плечу ее похлопал.

Она в ответ, с мукой:

— Я предательница. Я застрелюсь!

— Дурь это всё, из головы выкини. — Иван Варламович ее пальцем по лбу постучал, но не сильно, а на манер родителя. — Революции, прокламации, акции-операции — это для мужчин игрушки. — Подвел в окно, показал, как Люпус с мальчонкой резвятся. — Настоящая жизнь — вон она, в попрыгунчики играет. Ее, дочка, и держись. Прочее — от Сатаны.

А затем и порадовал женщину, потому что уговор дороже денег.

— Поскольку ты мне адрес Старика добыла, получишь обещанную награду. Я свое слово держу. Мы с тобой как договорились? Узнаешь только время отъезда — заберем мальчишку с собой, для гарантии. Чтоб ты наш секретец не выдала. А коли будешь золотце и выцыганишь у милого дружка еще и адрес, то возвернем твоего Карла-Маркса нынче же. Маши ему из окошка, зови. Обними кровиночку.