Книга Падение Стоуна, страница 21 – Йен Пирс

— Хорошо.

— Ну, так скажите, вы как-нибудь продвинулись после нашей последней встречи?

— Немножко. Поговорил кое с кем, почитал о прошлом. Но, должен сказать, у меня возникли вопросы, и они требуют ответа, прежде чем я смогу продолжать.

Я был недоволен. Наша встреча началась скверно.

— Боже мой, — сказала она с улыбкой. — Звучит и правда очень серьезно.

— Так и есть.

— Продолжайте же, — подтолкнула она, когда я умолк.

Никогда прежде ничего подобного от меня не требовалось, и я не знал, как сформулировать мои вопросы. Прикидывать, что следует сказать, и сказать это теперь, когда она сидит напротив меня, — большая разница!

— Мистер Брэддок, вы что-нибудь скажете или будете смотреть на меня весь день?

— Трудно определить, с чего начать.

— Может быть, сначала?

— Не подтрунивайте надо мной. Мне необходимо знать, честны ли вы со мной. А все указывает на обратное.

— И что я сказала или сделала? — спросила она с заметной холодностью. — Чем натолкнула вас на такую мысль?

— Будь я по-прежнему репортером, я ухватился бы за очевидный вывод, — сказал я, подбодрившись, раз начав. — Ваш муж умирает, и вы тотчас бросаетесь к его письменному столу, забираете сведения о личности этого ребенка, затем прячете или уничтожаете их. Затем вы приглашаете меня искать то, что, как вам известно, найти невозможно, лишь бы выглядеть послушной долгу вдовой, выполняющей волю покойного. И со временем доля, назначенная этому ребенку, перейдет вам.

Она смерила меня невозмутимым взглядом.

— В таком случае вы плохой репортер. Хороший, с чутьем на сенсации, кроме того взвесил бы возможность, что я тем или иным способом узнала бы про приписку к его завещанию и настолько поддалась ревности, что сделала то, о чем говорите вы, но, кроме того, вытолкнула моего мужа из окна.

Была она рассержена или расстроена? Она стиснула зубы, что могло означать и то и другое, но ее самоконтроль оставался незыблемым и не позволял проникнуть глубже.

— Я взвешивал эту возможность, — ответил я.

— Ах так! И вы пришли сказать мне, что не желаете дольше оставаться на службе у меня? И ищете способ, как прикарманить деньги, хотя платит их убийца?

Говоря это, она сохраняла полное спокойствие, из чего я заключил, что она в бешенстве, таком бешенстве, которое, понял я, не оставляет мне выбора.

— Я пытаюсь установить, что произошло. В чем суть работы, которую вы мне поручили. Хотя бы часть ее. Должен сказать, что на самом деле убийцей я вас не считаю. Однако мне нужно разобраться в обстоятельствах. Вы просите меня найти ребенка. Задача легко выполнимая, находись сведения о нем там, где указал ваш муж. Кто-то их изъял. Знай я кто, это было бы немалой помощью.

— Ну и? Спрашивайте.

Она меня не простила и не до конца приняла прежнюю позу спокойствия, но я видел, что мои слова ее чуточку умиротворили.

— Их изъяли вы?

— Нет. Вы мне верите?

— А кто?

— Не знаю.

— Но кто мог бы?

— И этого я не знаю. Вернее, я могла бы дать вам список тех, кто бывал в доме, такой длины, что вы были бы заняты месяцы и месяцы. Полагаю, документы находились в большом ящике с сейфом. Ящик был заперт. Ключ был только у мужа.

— Извините, но не мог бы я осмотреть этот стол?

— Пожалуйста.

Она встала и пошла к двери. Она не принадлежала к тем женщинам, чья одежда нуждается в одергивании, сколько бы времени она ни просидела. Ее платье само оказалось там, где следовало. От дорогого кутюрье, подумал я. Или она просто такая? Моя одежда выглядела мятой даже едва из прачечной.

— Не был ли ваш муж встревожен или чем-то поглощен последние несколько недель или месяцев? — спросил я, пока мы поднимались по лестнице. Я шел рядом с ней приличия ради. Поскольку ее вид сзади вызывал чувство слишком близкое к соблазну, чтобы сочетаться с вежливостью.

— Пожалуй. Он изменился, некоторое время незадолго до смерти был более отчужденным. А последние несколько дней он был совершенно поглощен чем-то.

— В каком смысле?

— Я замечала что-то в его глазах. Тревогу. Думаю, это было предчувствие.

— Смерти?

— Да. Человеческое сознание — странная и загадочная вещь, мистер Брэддок. Иногда оно способно провидеть будущее, не подозревая того.

— Вы спрашивали, что его заботило? — задал я вопрос, уводя разговор от последней темы настолько поспешно, насколько допускало приличие.

— Конечно. Но он просто сказал, что мне не из-за чего беспокоиться. Что все будет хорошо. И я ему поверила.

— Но у вас нет предположения…

— Никакого. Полагаю, это было как-то связано с его деловыми операциями, так как никакого другого возможного объяснения я не нахожу. Хотя видела я его меньше обычного.

— Почему?

— Он работал. Отсутствовал допоздна. Обычно возвращался он под вечер и редко уходил из дома потом. Ужинать он предпочитал дома. Потом мы вместе читали. Иногда он читал свои бумаги, сидя у камина, а я сидела рядом с ним. Последние несколько недель он вновь уходил, иногда возвращаясь глубокой ночью.

— Вам знаком человек по фамилии Корт? Генри Корт?

Она не среагировала. Ни радостно, ни как либо еще.

— Я знакома с мистером Кортом более двадцати лет, — ответила она ровным голосом. — Джон также был давно с ним знаком.

— Кто он?

— Он… Не знаю, как определить его точно. Прежде он был журналистом, хотя, насколько я поняла, давно оставил это занятие. Он был корреспондентом «Таймс» в Париже, где я с ним и познакомилась.

— Значит, у вашего мужа он не служил?

— О нет. У него есть независимое состояние. Почему вы спрашиваете?

— Фамилия, которая промелькнула, — ответил я. По-прежнему оставалось неясным, что означает Ф. О. Какой-нибудь религиозный орден? — Ваш муж был католиком?

Она улыбнулась.

— Его мать была католичкой. Но он рос в лоне англиканской церкви. Его отец был приходским священником. Хотя Джон не отличался набожностью.

— Понимаю, — ответил я.

— Ну вот, — сказала она, открывая дверь на третьем этаже. — Это был его кабинет. И отсюда он упал.

Комната была футов восемнадцать на восемнадцать, примерно тех же размеров, что и гостиная, которую мы покинули минуту назад, и предположительно прямо над ней. Простая, мужская в отличие от той, где всюду чувствовалось прикосновение женской руки. В этой комнате доминировал коричневый цвет. Деревянные панели мореного дуба, гардины из тяжелого бархата. В воздухе висел запах табака. Одну стену занимали массивные картотечные шкафы. Ни единой картины, только несколько фотографий в тяжелых серебряных рамках. Родные? Друзья?