Онлайн книга «Государевы конюхи»
|
— А с Родькой неладно. Добудиться не могут. Вырвало его, болезного, и опять заснул, — сказала Акулина жалобно. — Еле упросила, чтобы пустили рожу его дурную обмыть, — добавила Дарьица. Она была постарше Акулины, совсем юной, и норовом покрепче. — Знаешь что, Степан Иваныч? Сторожа сказывали — такое бывает, коли человека опоят. Есть такие сонные зелья, что человек спит беспробудно и просыпается полумертвый! — Голубушки вы мои! — воскликнул Стенька. — Расцеловал бы я вас!.. — Да ты никак с ума съехал? — возмутилась Акулина, может статься, и притворно, а Дарьица развеселилась. — Так за чем же дело стало?! Она протиснулась мимо подружки, да неудачно — задев ее бедром, так и усадила на плотный сугроб. Сама же стала перед Стенькой, румяная, широкая в пышной шубе, и до того белозубая, что мужик так и вспыхнул. Поцелуй на морозе бывает хмельным, лучше всякого вина, и Стенька с трудом оторвался от шаловливой бабы. Ниточка появилась! Та ниточка, за которую уж можно было тянуть без опасения, что порвется! И первым делом задать вопрос: кому до такой степени помешал трезвый Родька Анофриев, что его непременно опоить следовало? Что такое видел, слышал, знал Родька, чтобы его опаивать? И дельце, которое за минуту до того казалось дохлым, ожило. * * * Дворовый кобель Анофриевых Данилку знал, даже не брехнул ни разу. Парень взошел на крыльцо и, вытянувшись, палкой постучал у самого окошечка о резной наличник. Оно было, как и водится, прорублено высоко, без палки не достать. У Анофриевых было тихо. — Вань, а Вань! — позвал Данилка. Ответа не услышал. Неужто спать легли? А чего бы им и не лечь, ведь стемнело. Не сидеть же при лучине до утра! Однако свет сквозь затянутое бычьим пузырем оконце пробивался. Еле-еле, почти неуловимо. То ли от луны тусклый отсвет?.. То ли молодая хозяйка, сделав огонек так, что слабее не бывает, дитя баюкает и к двери подойти не желает? А Ваня? Уж не заставили ли Ваню таскать дрова для водогрейного очага, что было Данилкиной обязанностью? Непременно заставили, если Данилку дед Акишев с конюшен увел, конюхи поругались-поругались, да его лучшего дружка к делу и приставили… Данилка уселся на ступеньках крыльца и тяжко вздохнул. Уж так все скверно сложилось — сквернее некуда. И холодно. В такую ночь, гляди, и в добрых сапогах замерзнешь. Стрельцы-то в караул так укутаются — одни носы торчат, видывал Данилка, как они в епанчах поверх тулупов по башенным лестницам карабкаются, смех один. А вот довелось бы кому из них посидеть в морозец на крылечке не в сапогах, а в лаптях, как сейчас Данилка, и сделалось бы им, балованным, тяжко… Главное, непонятно — куда же теперь податься? Упрямства в парне сидело столько, что скорее бы замерз, чем вернулся на конюшню, где по его милости уже наверняка стряслась беда — пьяного Родьку взяли за приставы. И более всего не любил Данилка в своих грехах каяться. Лучше по шее схлопотать, чем повиниться! Дед Акишев за ним эту дурь знал и порой нарочно покаяния добивался, да так ни разу и не добился. Дверь скрипнула. Ваня босиком, в длинной рубахе и, кажется, вовсе без порток, выглянул и показал рукой — сюда, мол. Данилка в узко приоткрытую, чтобы холода не напустить, дверь живо протиснулся в сенцы. Там еще не было в полную меру тепло, однако и не морозно. Хорошо бы Ваня пустил сюда ночевать, подумал Данилка, тут пара бочат стоит одной доской накрыта, на той бы доске и примоститься, не беда, что коротка. И рогожка наверняка в хозяйстве найдется — укрыться. Но по шляхетскому своему норову парень не начал беседы с просьбы. — Садись, — сказал Ваня. — В горницу не зову, парнишка у нас прихворнул, Дуня переполошилась, полон дом старых дур… Данилка сел на доску. — Про Родьку знаешь? — спросил. — Как не знать… — Вань! А как ты полагаешь — он это или не он? В сенцах было темно, Данилка не столько увидел, сколько угадал — сидевший рядом Ваня повернул к нему светловолосую голову и поглядел с любопытством. — А ты? — спросил дружок. — Я? А вот послушай… — Данилка умостился поудобнее. — Та Устинья от вас через забор живет. А побежала к Крестовоздвиженской обители. Значит, мимо ваших ворот бежала. Дальше чей забор и чьи ворота? — Лариона Расседлаева, того, у которого осенью гнедой жеребец плечо и руку изъел. Помнишь ли? Сам государь велел выдать на леченье полтину. — Дальше? — Дальше Голиковы. — И у всех хорошие кобели? Которых ночью с цепи спускают? — Как же не спустить? — удивился Ваня. — Для того и держим! — А теперь скажи мне, слышал ты, чтобы кобели ночью лаяли, или не слышал? — Зачем тебе кобелиный лай? — А затем! — Данилка стал уж сердиться на Ванину непонятливость. — Коли по улице баба бежит, а за ней мужик, то ведь непременно их чей-то пес из-за забора облает! А другие подхватят! — Какая баба? Господь с тобой! Какой мужик?!? — Да Устинья же! А за ней — Родька! — Делать тебе больше нечего, кроме как башку ломать, куда Устинья, царствие ей небесное, побежала, — по-взрослому ворчливо сказал Ваня. — Ты в ярыжки земские, что ли, записался? — Ваня, ты послушай! Ежели она от своего домишка к Крестовоздвиженской бежала, то ее бы голиковский Полкан так облаял — вся слобода бы всколыхнулась! Васька Кольцов к голиковской Матрене залезть пробовал, он знает! Этот Полкан где-то у самого забора всю ночь живет! — Тихо ты! — приструнил дружка Ваня. — Будет нам сейчас Полкан… И мотнул головой на дверь, откуда впрямь могли показаться Дунина мать, или кто из старших сестер, или бабка. — А когда Артемонка прихворнул? — с умыслом спросил Данилка. — И что с ним приключилось? — Как раз вчера вечером, как стемнело, крикун напал. Дуня досветла унимала, — не почуяв подвоха, отвечал Ваня. — И тебе выспаться не дал? — Какое там выспаться! Я утром, как коней покормили и напоили, в сено закопался, вздремнул. — Стало быть, кабы псы вдруг все разом залаяли, вы с Дуней бы услыхали? — Да тебе-то какая печаль? — А такая печаль, что я подьячему не догадался соврать, что Родька будто бы жеребцов на кобыличью конюшню повел. Откуда я знал, что он, блядин сын, лежит пьянешенек? А Бухвостов, собака косая, и рад шум поднять! Ваня дружка хорошо знал. Если Данилка так вот злобствовал, это могло означать и тщательно скрываемый от самого себя страх. — И теперь так получается, что ты Родьку Земскому приказу с головой выдал? — уточнил Ваня. |