Онлайн книга «Государевы конюхи»
— Нишкни, — Семейка прижал его плечо, и прижал крепко — парня чуть скособочило. — Коли никто с Настасьей идти брать Гвоздя не пожелает… — Так она в одиночку отправится!.. Третьяк почесал в затылке. — Зачем бы Гвоздю безденежного человека в лесу убивать? Что он, пес, затеял?.. На кой я ему сдался?.. — Кабы знали — сказали бы, — обнадежил Семейка. — Ох, грехи мои тяжкие… Не было печали — собрался с Гвоздем клад брать! — Третьяк поглядел поочередно на Данилку и на Семейку. — А что, коли и впрямь клад?.. Вопрос был — глупее некуда. Но Семейка и сам возражать не стал, и Данилке помешал. Потому что скоморох готов был принять именно то решение, которого они добивались: не избегать встречи с Гвоздем и не отпускать Настасью одну, а помочь отчаянной девке в этом совсем не девичьем деле… * * * По вечерней улице шагом ехал статный всадник на рыжем коне. Всадник этот, в нарядном вишневого цвета кафтанце, в узорных зеленых сапогах, в шапке, украшенной блестящим запоном, был хмур и мрачен, как осенняя ноченька. Напрасно спешащие из церкви молодушки на него поглядывали и с таким зазывным смехом, что лишь деревянный болван устоял бы, перешептывались. Красавец думу думал. Дума была мучительной — при всем своем остром разуме Богдан Желвак растерялся и ощутил себя в тупике. Жил он в Коломенском не тужил, пока государь не велел свезти грамотку к Троице-Сергию. Это поручили Озорному, а он взял с собой Данилку, чтобы поучить его уму-разуму в дороге, а заодно проездить задурившего бахмата Голована. Вернулись оба мрачные — оказывается, на обратной дороге подняли в кустах мертвое тело давнего Тимофеева знакомца. Потом оба же отпросились на похороны — и пропали. Когда в Коломенское прибыл Ваня Анофриев и доложил, что стряпчий конюх Тимошка Озорной и его подручный Данилка Менжиков на поминках отравились, животами маются, словно их холера проняла, и на два-три дня той холеры станет, Богдаш забеспокоился. Хотя бы потому, что знал: у Озорного брюхо луженое, любую тухлятину сожрет — и не поморщится. Он допросил Ваню, и тот, по-взрослому рассудительно, сказал, что про брюшную скорбь ему доложить велено, а ни про что иное — не велено. И Богдаш понял, что Тимофей втравился в какое-то отчаянное дельце. И даже более того, сам он был тяжеловат на подьем, так что к тому дельцу наверняка приложил руку их общий воспитанник Данилка. Если вспомнить, что три приятеля-конюха обратили на Данилку внимание лишь тогда, когда он помог разоблачить вожака разбойничьей шайки, княжича Обнорского, то нетрудно было догадаться — парень опять отыскал каких-то злодеев, если только не злодеи его отыскали. Государь, убедившись, что Савва Обнорский и с сестрой своей сожительствовал, и из дворни своей шайку сколотил, промышляя на Стромынке и в прилегающих к ней лесах, розыск велел прекратить. Не хотел он позорить и в могилу сводить старого князя Обнорского. Разослал все семейство по дальним монастырям — грехи замаливать. Но к дворне это не относилось. Большую часть дворовых людей князя и княжича похватали — и им-то досталось все то, что причиталось родовитому преступнику. Однако знал Богдан и то, что иные успели скрыться. Вот почему и он, некоторое время помаявшись, отпросился у подьячего Бухвостова (три алтына как одна копеечка!), вот почему он поскакал в Москву, расспросил всех, кто оставался на Аргамачьих конюшнях. И обнаружилось, что Данилка с Семейкой носились по каким-то странным делам, да и Тимофея, проспавшегося после похорон, за собой в конце концов потащили. — И куда же? — Вроде бы они к Николе Старому ехать сговаривались, — сказал конюх Родька Анофриев. — И когда ж это было? — А кабы не сегодня… Богдаш сел на коня и отправился к церкви вызнавать, видал ли кто поблизости троих конных, один лет под сорок, ростом невысок, кряжист, подстрижен под горшок, но гребешком пользуется редко, так что темно-русые космы падают до бровей, другой же совсем еще безусый, ростом вершков на пять, пожалуй, голова — как пушистый одуванчик, а взгляд из-под темных бровей нехороший, третий же — как есть татарин! И под первым конь каурый, под вторым и под третьим — вороные бахматы. У Николы Старого он заприметил немолодого, опрятно одетого человека, который, держа в поводу двух коней, кого-то ждал. Богдаш подъехал и с седла поклонился. — Бог в помощь! — И тебе! — отвечал человек, глядя на него с некоторым подозрением. — Давно тут стоишь? — Да вроде не так давно. — Трое конных тут не околачивались? И Богдаш честно описал приметы. Он даже имена на всякий случай назвал. Но человек отвечать отказался. — Может, и проезжали, недосуг мне по сторонам таращиться! Спроси кого другого! Богдан посмотрел по сторонам и увидел бабок, без которых ни одна церковная паперть не обходилась. — У них, что ли, вызнать? — сам себя спросил он вслух. Тут человек, отказавшийся отвечать, вдруг засуетился. — Да что они в конных разумеют! — с досадой воскликнул он. — Сдается мне, видел я этих троих. Пождали малость тут какие-то, да и поехали прочь! — Куда поехали-то? — Да к Лубянке, поди. Ты поезжай, молодец, может, и догонишь. Такая внезапная осведомленность Богдану не понравилась. Знай Третьяк, что с ним беседует, вызнавая про Озорного с Данилкой и Семейкой, их товарищ-конюх, врать бы не стал. Но Желвака он видел впервые в жизни. И тот ему не понравился. Опознав по приметам Настасьина кума с товарищем, скоморох забеспокоился — да и забеспокоишься, пожалуй, когда торчишь, ожидая явления налетчика Гвоздя, и черт его знает, один ли пожалует, с кем из своих тут же встретиться уговорился ли! Потому Третьяк напрочь отрекся от всяких конных, да и Желвака постарался спровадить. Конюх имел некоторый опыт обращения с врунами. Потому спорить он не стал, поблагодарил да и поехал прочь, но до Лубянки, разумеется, не доехал, нашел где повернуть, сделать круг и подъехать к Николе Старому с иной стороны. Тут-то он и обнаружил целое общество. За его недавним собеседником наблюдали из-за угла. Рослая девка с длинной, до подколенок, черной косой, в накинутой на плечи синей однорядке, выглядывала, а возле стояли два парня, один совсем молоденький, белобрысый, лет шестнадцати, другой постарше. Вечер был теплый, однако и на парнях были однорядки внакидку. Это Богдану не понравилось — так люди одеваются, когда имеют намерение спрятать пистоль за поясом. — Ну, где ж его черти носят! — воскликнула девка. — Нишкни, Настасьица, — одернул ее белобрысый парнишка. Она не то чтобы застонала или замычала, как это невольно случается от досады, а явственно зарычала. |