Онлайн книга «Государевы конюхи»
Конюхи во все глаза смотрели на Башмакова. Одинец — тот в пол уставился, а они с надеждой — на главу Приказа тайных дел. Башмаков же, озадаченный странным дельцем, молчал. Он начал этот розыск на свой страх и риск, он поболее двух седмиц следил за всем, что делалось в Посольском приказе, и как мог удерживал государя от важных дел и решений. Он всякое слово, услышанное от дьяков и бояр, в голове на свой лад перетолковывал — не проболтался ли сукин сын о своей причастности к бумагам, написанным закрытым письмом? Он задержал некоторые важные грамоты только потому, что их было велено переписать письмом тайного склада. И вот теперь все прояснилось… Он мог перевести дух и с прежним доверием жить среди людей. Хотя и прежнее-то было не всеобъемлющим, однако по сравнению с великими подозрениями прошедших дней оно было прямо-таки ангельским. — Стало быть, от деда к внуку? — спросил дьяк, и по его улыбке конюхи догадались — обошлось! — В ноги вались, дурак… — шепнул Тимофей Одинцу. — Целуй крест, орясина бестолковая! — не дождавшись от обалдевшего бойца рабской покорности, весело велел Башмаков. — Говори — как Бог свят… Одинец вытянул тельник на черном гайтане. — Как Бог свят! А чего целовать-то? — Говори — грамота древняя, дурак, писана при царе Горохе, и на том крест целуй! — подсказал Тимофей. — Древняя грамота, — повторил Одинец. — От старого Трещалы мне досталась! И я ее кому попало не передам! На том — крест целую! Башмаков покачал головой. — Грех я на душу из-за тебя беру, — сказал ворчливо. — Ну да Бог с тобой, забирай наследство да и проваливай. И гляди — на льду чтоб сегодня славно государя потешил! А вам, молодцы, потом награда будет. Конюхи дружно поклонились и по одному вышли в узкую дверь, последним убрался Одинец. Кремль понемногу наполнялся народом — это были богомольцы, которым жизнь не мила без кремлевских соборов. — Пойти да свечку Николе Угоднику поставить, — сказал Тимофей. — И не чаяли, что справимся, да велик Господь! — Ин ладно, и я поставлю, — молвил Семейка. — Что, Богдаш, пойдем сегодня на бои поглядеть? — Да там и глядеть не на что! — с презрением отвечал Богдаш. Данила отвел Одинца в сторонку. Он не знал, как приступить к делу. Сказать — посчитайся, мол, Аким, с Трещалой за парнишку, невинно убиенного! — он не мог. Такое подстрекательство ему претило. Но и оставить Трещалу безнаказанным тоже было невозможно. — Ты Томиле веришь? — спросил он наконец. — Будто бы Трещала Маркушку гонял, пока до торга не добежали да Маркушка в сани не залез? Или оба они при том были, оба гоняли? — Томила свое получил, теперь не скоро на лед выйдет, — с мрачным удовлетворением отвечал Одинец. — Хорошо ему Желвак рученьку-то из плеча вынул! Силен молодец! И вдруг, чего от него Данила вовеки не ожидал, заговорил распевно: — Которого возьмет он за руку — из плеча тому руку выдернет, которого заденет за ногу — то из гузна ногу выломит, а которого хватит поперек хребта — тот кричит-ревет, окарачь ползет! — Аким! — Данила положил ему руку на плечо. — Я про Маркушку… Тогда и ему на плечо легла большая жесткая ладонь. — Сам знаю. Более слов не понадобилось. Данила полагал, что беседа продлится, но не вышло — в плечо ему ударил снежок. Он обернулся и увидел выглядывавшую из-за угла Настасью. Ну, кто еще мог на Соборной площади снежками кидаться? И когда так тебя заманивают — уже не до суровых бесед. Даже Одинец — и тот это отлично понял. Данила с Настасьей уговорились встретиться после того, как дьяк Башмаков решит судьбу и грамоты, и Одинца. Более того — место назначили. Но Настасье, видать, на том месте не стоялось. — Давно ты в Кремле? — спросил, подойдя, Данила. — Как ворота отперли. — Я Авдотьицу не выдал, — тихо сказал он. — Вот и ладно. — Так пойдем, что ли? — Погоди… Странным было их молчание — как будто и поговорить куму с кумой не о чем. И смутно было на душе у Данилы — Настасья стояла перед ним, опустив голову, беспросветно чужая, зачем ждала, чего хотела услышать — неведомо. А ведь как целовала в обе щеки, когда он стоял с деревянной грамотой в руке — нечаянный победитель! — Куманек! — Что, кумушка? — Что же, ты Авдотьицу — пожалел? — Да нет… — А что? Данила задумался. Перед глазами встало увиденное — зимняя ночь, и Вонифатий Калашников со своей Любушкой на руках, и Нечай, облапивший Авдотьицу, — четверо влюбленных, ополоумевших от опасности и от любви, от встречнего морозного с искрами ветра, счастливых наперекор всему и улетающих вдаль, вдаль, вдаль… — Да пусть уж ее едет в Соликамск. Чего ей на Москве делать? — Пусть едет, — согласилась Настасьица и подняла голову. Ни слова не прозвучало, и даже взгляда не поймал Данила в утреннем редеющем сумраке, но душа услышала заветное: «А увези!..» Он не поверил душе. То ли слишком устал от всей масленичной суеты, то ли просто побоялся нового обмана. Он отвел глаза… Но в воображении своем он увидел речной берег — может быть, тот, с которого слетел на Головане в ночь охоты за незаконным табаком. Он увидел широкий белый путь — нетронутый, сверкающий под луной. Он услышал конское ржание и скрип полозьев. Ладные розвальни подкатили, возник, готовый унести по белоснежному пути, вскинул голову и ударил копытом об лед. Возник требовал — да хватай же ты свою зазнобу в охапку, да вали же ее в сани и сам туда вались, а я рвану вперед! И целуй ее, дурак, потому что слаще поцелуя, чем в несущихся зимней ночью санях, на свете не бывает! Это длилось меньше мгновения, и острая зависть к тем, что унеслись, счастливые, в дальние недосягаемые края, — тоже. — Куманек… — как-то неуверенно произнесла Настасья. — Кабы ты годков на десяточек постарше был! Вот как Богдашка Желвак! — Сейчас-то я чем тебе нехорош? — хмуро спросил Данила. Он знал, что объяснение неминуемо, он даже побаивался объяснения, потому что в простоте своей искренне полагал: какой бы они с Настасьей не подняли шум, раз уж дойдет дело до объяснения, то кровь из носу, а нужно уломать упрямую девку! Хоть силком взять — а взять! — Да тем и нехорош, что веревки из тебя вить могу, — грубовато отвечала она. — Веревки, из меня?! — Не ершись, куманек. Ты еще той силы не нажил, чтобы не я из тебя, а ты из меня веревки вил. Наживешь, куда денешься… только я тогда уже старая буду… — А без веревок нам с тобой — никак? — невольно усмехнулся Данила. |