Книга Государевы конюхи, страница 307 – Далия Трускиновская

— Что пойдешь, это славно. Только надобно тебе одежонку поменять. Замерзнешь еще, станешь просить, чтоб согрела, а мне и не до того будет!

Скоморохи пришли на Москву налегке, зимнее оставили где-то в надежном месте, но старчище-Игренище хорошо знал хозяев дома, куда привел ватагу. Он и уговорился о теплом, на беличьем меху, кафтане. А потом, ближе к вечеру, позвал Данилу в сад — послушать, как он хозяев старинкой будет тешить.

В саду стояла резная беседка, туда вошли хозяин с хозяйкой, старшие дети, вокруг собрались дворовые люди, принесли табурет для старчища-Игренища. Он, выйдя из дому в чистой рубахе, подпоясанной красивым кушаком, в шапке сильно набекрень, чтобы не пугать народ кривым шрамом на месте левого глаза, уселся, положил на колени гусли, дождался тишины, ударил по струнам дважды и заговорил нараспев, в подходящих местах пуская переборы:

— Из монастыря да из Боголюбова идет старец Игренище, Игренище-Кологривище!

Данила догадался, откуда взялось прозвище бахаря. А тот бойко и звонко сказывал озорную старину, которая начиналась лихо — Игренище выкрал у богатого благодетеля девку-чернавку, кончалась же скорбно — старец едва не до смерти зашиб врагов. Но именно это и вызвало у слушателей здоровый безмятежный хохот.

— Да, я таков! — гордо сказал бахарь, когда все отсмеялись.

И Данила ему поверил — этот может приласкать дубинкой в полтора пуда, хотя и немолод, а матер, ручищи вон какие толстенные…

Следующей была старина про Чурилью-игуменью, тоже весьма скоромная, хотя без матерных словечек. Как раз такая, какую, может, и не грех послушать в мясоед — вот в пост надобно слушать сплошь духовные стихи.

— Собирайся, куманек, — сказала Настасья, невесомо коснувшись плеча.

Данила пошел в подклет, накинул кафтан щегольски, на одно плечо, хотел было прицепить к поясу свой подсаадачник, да вспомнил: нож в кабаке «Под пушками» остался. Были только джериды. Он их и спрятал за пазуху, позаботившись, чтобы самого не укололи.

Настасья надела свою синюю однорядку, но под ту, скорее всего, две или три сорочки, и нарядную головную повязку сменила на простую широкую ленту. Богатый косник из косы тоже выплела. Вышла она с мешком в одной руке и узелком — в другой.

Данила встретил ее у крылечка подбоченясь и тщательно за собой следя — вся конюшня старательно истребляла в нем привычку раскачиваться, и он сам в конце концов начал иногда ловить себя на странном телодвижении.

— Хорош детинушка, хоть сейчас под венец, — сказала Настасья. — Держи-ка мешок.

Мешок оказался небольшой, но чертовски тяжелый, пришлось надевать кафтан в рукава, а мешок этот закидывать на спину.

— Бережней! — вскрикнула Настасья, когда молодецким размахом Данила отправил груз за правое плечо.

Крик опоздал — молодец был крепко ушиблен содержимым мешка и даже охнул от внезапной боли.

— Что там у тебя, кума? Каменные ядра?

— На кой? Там, куманек, кое-что поценнее ядер. Ребро себе не поломал? Нет? Тогда — идем.

Настасья повела куманька тихими переулками, в каких он отродясь не бывал. Казалось, она нарочно ходила кругами, петляла, как заяц. Наконец остановилась перед воротами.

— Сюда нам, куманек.

Но сразу Настасья не постучала. Сперва постояла, глядя в землю. Данила стоял рядом, недоумевая. Не сразу понял, что это беззвучная молитва.

Потом их впустили на двор. Настасья достала из узелка сверточек и отдала низенькому дедку в черной кудлатой шубе:

— Возьми, дедушка. Бог даст, разживусь, будет и еще.

Дедок принял сверток, перекрестил Настасью.

— Как там Филатка? — спросил тихонько.

— Филатка с Нестеркой вздумали по канату бегать. Дело опасное, да я не отговариваю. Персидские канатоходцы и государя тешат, и простой люд им щедро платит — чем наши хуже? Сегодня вон на дворе веревку натянули, с тростью стоять учились. Жалуются — подметки им режет!

— Побереги его, он у меня один остался.

— Да уж берегу. Сам видишь — более с собой не беру. Не бойся, дедушка, Филатка со мной не пропадет. Соберу настоящую ватагу — уйдем на север, там нас привечают. К нам бахарь хороший прибился, старины сказывает и срамных сказок столько знает — за зиму не переслушать.

— Ветер у тебя в голове, Настасьица…

— Такова уродилась, дедушка.

Данила молча слушал. Мешок за спиной сильно ему надоел, пора бы скинуть. Настасья повела Данилу в дом, дедок поплелся следом, затворил дверь, заложил засовом.

— Давай-ка сюда, — велела Настасья.

И выложила из мешка на лавку три длинных пистоля, мешочек с пулями, пороховницу.

— Заряжать научился?

— Научился.

— Вот пули. Нож при себе?

— Большого — нет.

— А засапожник?

— И засапожника нет. В Разбойном приказе отняли.

— Найди ему нож, дедушка.

— Турецкий разве? — неуверенно спросил дедок.

— Неси турецкий. Не пропадет, я сама присмотрю.

Дедок вышел из горницы.

— Неужто дедушка? — наконец полюбопытствовал Данила.

— Деду моему старший брат. Он из наших, из веселых. Когда ватаги разогнали и все наши домры с гудками на площадях пожгли, он с перепугу от дела отошел. В дорогу ему пускаться было не с руки, стар уже, так он на Москве поселился, пономарем в храм Божий его взяли, он грамотный. А что в веселых ходил — того не сказал. Филатка наш — его внучки сын. Чудом уцелел. Пришла семья на Москву, деда навестить, да и застряла. В чуму-то отсюда не выпускали. Один Филатка остался, да деда, вишь, никакая хвороба не берет. Он в дом добрых людей жить пустил, кое-как перебивается. Мы-то у него не останавливаемся, мало ли что — мы удерем, а ему тут оставаться.

Дедок вернулся, принес кривой обоюдоострый нож с костяным череном, в узорных ножнах.

— Откуда у тебя, дедушка? — спросил, осторожно пробуя лезвие, Данила.

— Казаки с южных украин привозят. Давай-ка, привешивай к поясу. И пистоль за пояс.

Сама Настасья тоже затянула поверх однорядки кушак, через плечо повесила перевязь-берендейку, как у заправского стрельца, с пороховницей, взяла себе два пистоля, прихватила и узелок. Вид у нее сделался не в меру строгий.

— Пойдем, благословясь, — сказала она.

— Ох, Настасьица, дуришь ты, не девичье дело… — проворчал дедок.

— А я и не девица. Идем!

По внутренней лестнице спустились в подклет, там отодвинули большой лубяной короб, и Данила увидел откидную деревянную крышку.

— В погреб, что ли, полезем?

— В погреб. Бери факел, куманек. Внизу запалим.