Книга Государевы конюхи, страница 54 – Далия Трускиновская

— Не бойся, — сказал, садясь на табурете возле лавки, Башмаков. — Это дело у самого государя на виду, в обиду тебя не дадим. Расскажи, что знаешь. Ты ведь узнала людишек из дворни князя Обнорского. Вот почему молчишь и запираешься.

Катерина, прижимая к груди одеяло, села.

— Разведали?.. — шепотом спросила она.

— Разведали, — подтвердил Деревнин. — А теперь ты говори, умница, а я записывать буду.

Изумленный прозвучавшим именем и приведенный в смущение внезапным строгим взглядом Деревнина, купец вышел.

На лестнице стояла жена, бойкая и все еще красивая Василиса Михайловна.

— Ну? — язвительным шепотом спросила она. — Говорила ж тебе — нечего к тем князьям Обнорским сваху засылать! Вот и заполучил в семью княжну! Гляди — затаскают теперь по судам!

— Молчи, дура, — ответил супруг. — Что ты понимаешь! Сюда сейчас еще гости будут. Вели, чтобы убрали столовую палату, и пусть их туда отведут.

— Жену-то дурой легко называть, — отвечала Василиса Михайловна. — Но я тебе, Романыч, прямо говорю — вдругорядь вздумаешь Парамошу женить на княжне или на боярышне, так не будет на то моего материнского благословения!

И пошла распорядиться о столовой палате.

— Давно я тебя уму-разуму не учил! — крикнул вслед возмущенный купец.

Но она даже не обернулась, предоставив ему в тишине да в одиночестве переживать свое поражение.

Какое-то время спустя Данилка привез Настасью и Марьицу Сверчкову.

Зная, что предстоит встреча не с простым человеком, а с дьяком Приказа тайных дел, Настасья оделась скромно, даже богатые серьги из ушей вынула, вдела простые — «лапки» об одном камушке. Марьица же Сверчкова только ахала да, не разбирая дороги, то в стенку войти порывалась, то мимо скамьи сесть, и без того невеликого ума была, а тут совсем от пережитого ошалела.

Ждать в столовой палате пришлось недолго — вошли Деревнин и Башмаков.

— Кто из вас женка Марьица, а кто девка Настасья? — спросил Деревнин.

— Я Настасья, — с тем девка низко поклонилась.

— Ты, Данила, с Марьицей выйди пока, мы позовем, — распорядился Башмаков.

Когда дверь закрылась, он оглядел Настасью с головы до ног.

— Ты, стало быть, все про княжича разведала?

— Я, батюшка.

— А сама кто такова?

Она помолчала, потупив глаза.

— Родители-то небось, в гробах от стыда за тебя переворачиваются, — упрекнул Деревнин. — Да говори уж! Иначе твоим словам веры нет.

— Я Русиновых… — прошептала она.

— Роду Русиновых, говоришь? — переспросил Деревнин. — Тех Русиновых, что из Твери?

Настасьица, стыдясь, опустила глаза и кивнула.

— Девка не лжет, — сказал Деревнин Башмакову. — Точно, Дементий Минич, еще до чумного сидения была такая беда у Никиты Русинова.

— У Никиты, не у Павла? — уточнил Дементий Минич.

— Павел у них старший, и дослужился до подьячего в Судном приказе, потому ты его и знаешь, а Никиту враги обнесли, служба ему не далась, ну да у него и без того денег и дворов было довольно. Так что свели у Никиты со двора дочку и пропала она. Вот теперь правда-то и обнаружилась.

— Да точно ли Савва Обнорский свел?

— И впрямь сказывали — какой-то княжич, — припомнил Деревнин.

Настасья повернулась к образам:

— Вот как крест свят — Савва Обнорский русиновский род опозорил! — и широко перекрестилась. — И я на него, на Савву Обнорского, прошу!

— Что ж ты раньше про такое дело молчала? — упрекнул Деревнин.

— А кто бы мне поверил? Теперь же, когда он два убийства совершить велел, когда всю дворню допрашивать о тех убийствах будут, и это вскроется!

— Стало быть, ты за ним следила?

— Следила, батюшка, прости, не знаю, как по имени-отчеству. И я знала, что между Обнорскими и Беляниными сговор готовится. И знала, что о княжне Арине всякие слухи ходят. И знала также, что сваха Тимофеевна искала бабу, что была бы к Обнорским вхожа. Вот почему я, когда про смерть Устиньи проведала, княжича заподозрила и вновь стала вокруг их двора петли вить. И там Господь надо мной сжалился — того парнишку мне послал, Данилку…

— Значит, среди ночи сваху спасать побежали?

— Да опоздали, — Настасья вздохнула. — Когда на дворе тех увидали, кого Гвоздь порешил, то и поняли — нет больше Федоры Тимофеевны.

— Как же вы это поняли?

Настасья поглядела на дьяка с удивлением — мужик в таком чине, а простых вещей не разумеет!

— Да чего ж Гвоздю их убивать, пока они не помогли со свахой управиться да с той девкой, что у нее жила? А как дело сделано — он от них и избавился, чтобы случайно не проболтались. Должно быть, княжич велел. Ты, батюшка Дементий Минич, дознаться вели! Пусть того Гвоздя на одну доску с княжичем поставят! Он, Гвоздь, много расскажет!

Так убежденно говорила Настасья, будто и не она расплатилась с княжьим подручным за своего дружка.

— Ну, как с Гвоздем быть — это уж не твоя забота, — одернул девку Деревнин. — Стало быть, поглядели через забор да и ушли?

— Нет, мы на двор взошли. Думали, может жив кто. А в горницы подыматься не стали. И тогда только ушли…

— Остальное мы знаем, — не дождавшись продолжения, сказал Башмаков. — Что ты Марьицу Сверчкову от смерти спасла — за это Бог наградит. Ступай, скажи Марьице, что настал ее час.

— Ох, и хлебнем же мы лиха со старой дурой, — заметил Деревнин. — И у толкового-то мужика сказку отбирать умаешься, а баба первым делом в слезы.

— Ну, вот тебе баба, которая без слез обошлась, — Башмаков показал на Настасью. Та усмехнулась:

— И рада бы, да Москва слезам не верит!

С тем и вышла.

— И точно, что зазорной девкой сделалась, никакого стыда, — заметил подьячий.

Дверь приотворилась и показалась половина круглого бабьего лица вместе с одним рожком двурогой кики.

— Заходи, заходи, раба Божия! — велел Деревнин. — Долго ли тебя дожидаться-то?

Вошла Марьица Сверчкова.

Это была такая баба, что вдвоем обнимать надо. Должно быть, за дородство ее и взяли мамкой к новорожденной княжне — пышная мамка дому украшение! Сейчас же Марьица имела вид горестный и, войдя, первым делом разрыдалась.

— Ну вот, что я говорил? — Деревнин тяжко вздохнул. — Уймись ты, сопли утри да и сказывай все по порядку.

— Да что сказывать-то? — прорыдала Марьица.

Слезы так и текли по толстым щекам, губы раскисли и кривились, Деревнину прямо плюнуть захотелось — до того баба была нехороша.

— Все, — сказал Башмаков. — Все, как было. Гаврила Михайлович, напомни-ка…