Онлайн книга «Живи!»
|
И всё-таки несмотря ни на что я говорю: — Живи. Бережно касаюсь его лба. — Живи! Не умоляю — требую. — Живи, друг!! Волик садится прямо; похоже, что он узнает меня. — Надо превозмочь себя, отец, — ни с того ни с сего заявляет он. — Иначе ничего не получится. Я не знаю, как реагировать: слова правильные, но сказаны не к месту. А Волик открывает рот и, размахивая рукой как заправский дирижер, начинает петь: В пенных брызгах прибоя Оплывают следы, И по двое, по трое Мы бредем вдоль воды. Солнце красит багрянцем Россыпь сумрачных скал, В том проклятье упрямцев — Находить, что искал. Разуверившись в жизни, Ты не помнишь — зачем На чужой скучной тризне, Встав под сенью эмблем, Непонятных понятий, Аллегорий и фраз, Взял чужое проклятье, Будто вещь про запас. Облегчив чью-то участь, Ты прибавил себе Тяжесть ноши и, мучась, По дороге-судьбе В путь отправился дальний, Как Спаситель на крест… Я слушаю старинную песню барда Януша Дикого; эта песня, непонятная, безысходно-горькая и немного жутковатая была одной из моих любимых в детстве. Ирка смотрит на Волика вытаращенными глазами, поднимает голову, глядит на меня и крутит пальцем у виска. А я подхватываю мотив, замерший на половине куплета, и мы поем вместе с Воликом на два голоса — он запевает, а я подтягиваю. И старые, покрытые ржавчиной слова из моего детства постепенно освобождаются от всего наносного — пыли, мусора, ржи, и начинают сверкать, как хорошо ограненные бриллианты под рукой опытного мастера. Так с металла после ковки счищают окалину, так выходит из грубых ножен остро заточенный меч, так пожилой актер преображается в роли блистательного дамского угодника Джакомо Казановы. Каторжанин кандальный, Что не пьет и не ест, С молчаливым упорством Принимая битье. Хлыст гуляет с проворством, И кружит воронье… Рок с оттяжкой ударит, Раскровенив лицо, Да повеет вдруг гарью, И шеренга бойцов Рассмеется и вспомнит, Что они не одни — Словно в каменоломне, Где дробили гранит Те рабы, что от века Проходили в цепях, Волей сверхчеловека Стали вдруг в бунтарях… — И ты чокнулся! — негодует Ирка. Волик умолкает. Мое сердце частит, как забарахливший мотор, сердцу тесно в груди от нахлынувших переживаний, от мрачного очарования песни, которая называется «Песнь безрассудных». Но Волика опять бьет дрожь, он, как напуганный кролик, сидит, поджав под себя ноги, в тесном салоне ветхого автомобиля и дрожит. Он не «очнулся»… Что ж, я сделал всё, что мог. Кто сделает больше? Протягиваю руку в салон. — Привет, дружище. Волик молча здоровается со мной; у него мягкая и безвольная ладонь, он сильно изменился, будто растворился в новом жестоком мире. На приборной панели стоит пыльная поляроидная фотокарточка, на цветном снимке — девушка со светлыми, рассыпанными по плечам завитками волос; у нее круглое доброе лицо, ласковая улыбка, глаза смотрят открыто и ясно. Она едва уловимо напоминает ту школьную красавицу Еленку, в которую были влюблены почти все мальчишки из ее класса и из параллельных тоже. Теперь она мертва. — Волик, ты помнишь меня, дружище? Раздается щелчок, и Волик, вздрагивая, оборачивается, но это всего лишь сам собой захлопнулся один из торчащих сзади зонтиков. Странно, думаю я, что это за самозакрывающийся зонтик? — Плохо дело, отец. — Волик, похоже, обращается к самому себе. — Еще один зонт закрылся, немного осталось… — Влад, кто это такой? — Иринка, держась за кузов, шагает ко мне. Волик настороженно, из-под бровей наблюдает за передвижениями моей возможной невесты. Мне обидно, обидно до слез, что мой целительский талант, мой уникальный дар непригоден здесь, неприменим. Мое «Живи!» — бессмысленный набор звуков, всё зря, попусту. И я пытаюсь растормошить Волика иначе: словами, прикосновениями. Хватаю и трясу за плечи. — Да очнись же ты! Это я, Влад, Влад Рост, твой друг… твой бывший друг, — добавляю, смутившись. — Помнишь, мы с тобой прыгали в пруд с мостков — кто дальше? А помнишь, осенью в подвале прятались и тайком рассматривали голых теток в «Плейбое»? — Ирка фыркает, но я не обращаю на нее внимания. — А роман? Помнишь, я роман писал и читал его только тебе? Волик внезапно оживает, что-то знакомое, почти родное мелькает в его глазах. Он со значением смотрит на меня, этот взгляд напоминает мне одного придирчивого критика в Музее изобразительных искусств, что в Будапеште, и говорит: — Да у вас, отец, талант. Я улыбаюсь и открываю рот, чтобы сказать ему что-нибудь ободряющее, но лицо Волика вдруг искажается в дикой злобе, и в руке у него со звонким «щелк!» появляется выкидной нож, тусклое лезвие которого мелькает в опасной близости от моего запястья. Я отшатываюсь, едва не падая. Ирка визжит и в отчаянном рывке помогает мне удержаться на ногах, схватив за плечо. В ее глазах плещется отражение моего неслучившегося страха. Невидимая бездна оживает под ногами в предвкушении новых жертв. Вниз по хребту стекает жаркий ручеек пота: еще немного и бездна-обжора получила бы требуемое. Волик хищным пардусом рычит из салона авто, высовывается из окна наполовину и тычет в мою сторону ножиком. — Иди, с-сволочь, комиксы свои рисуй! Иди рисуй! Да, отец, пускай он комиксы свои рисует, мы без него прекрасно обойдемся… — Что с ним?! Да он взбесился! — Выхватив у меня палку, Ирка подходит к машине Волика как к клетке с диким зверем и тычет веткой ему в глаза. — А ну пошел! Пошел! Отстань от нас, кому говорю! — Волик неловко отмахивается и пытается достать Ирку, для чего еще больше вылезает из окна, но чуть не падает и, потрясенный, поспешно втягивает свое рыхлое тело обратно в салон, где скрючивается на сидении и дрожит, во все глаза разглядывая нас. Встает луна, круглый серебряный поднос среди звезд-плошек; в пролившемся с небес молочно-известковом свете лицо сумасшедшего кажется бледным и синеватым, как у утопленника. Это Волик. Мой бывший друг. Рисовать комиксы чрезвычайно легко. Возьмите тетрадь с листами в клеточку, вырвите двойной лист и, положив на стол, пригладьте рукой. Возьмите линейку и карандаш, проведите три горизонтальные линии и пять или шесть вертикальных. Представьте, что это ваша жизнь. В первом прямоугольнике нарисуйте испуганное лицо Волика. Это мой бывший друг. Друзья бывают бывшими, поверьте мне. За спиной Волика — захлопнувшиеся и открытые зонты, вперемешку. Я долго не виделся с ним и не знаю, что для его больной головы значат эти зонты. Я очень хочу узнать это, мне отчего-то кажется, что Волик тогда вернется ко мне, как старый добрый друг. |