Книга Два господина из Брюсселя, страница 7 – Эрик-Эмманюэль Шмитт

— Нет. Увезли на «скорой». Он в реанимации. Надеюсь, добрый Боженька отправит questo diabolo [13] в преисподнюю.

— Анжела, католики должны быть милосердны!

— Уж там-то задницу этого Эдди припечет не хуже, чем здесь: вечно его тянет туда. Almeno, [14] он заплатит за свое свинство. Si, lo so, [15] может, это не по-христиански, но ведь questo monstro [16] тоже не христианин, так пусть…

Жан охотно отпустил ей этот грех, поскольку разделял ее мнение.

В течение нескольких часов Жан и Лоран пылко жаждали смерти Эдди, вовсе не смущаясь жестокостью своих желаний; их тревожило, что это происшествие может отсрочить счастье Женевьевы.

Сначала в ежедневных докладах Анжела сообщала, что состояние больного без перемен. Потом возвестила, что ему «чуток получше». Наконец протрубила, будто сообщая о победе, что из реанимации Эдди перевели в кардиологическое отделение. День за днем Анжела, не сознавая перемены и следя за ходом болезни Эдди глазами своей соседки, упивалась малейшими улучшениями, желая больному полного выздоровления; добрая по натуре, она разве что не носила цветочки типу, к которому питала такое отвращение.

Через несколько недель Анжела, опершись на метелку, спросила:

— Господин Деменс, я ведь уже рассказывала вам о своей соседке, мужественной Женевьеве Гренье?

Жан сдержался: его всегда удивляло то, что Анжела вообще не помнит, что именно она говорила, — вероятно, сказывалось непрерывное словоизвержение…

Он равнодушно уточнил:

— О той, что собиралась уйти от мужа?

— Ecco! [17] Представьте, она передумала.

— Как?!

— Сегодня его выписывают из больницы. Предстоит период реабилитации.

— Но ведь есть специальные заведения.

— А я ей что говорила, синьор Деменс?! Parola per parola [18] — вот это самое и сказала! И знаете, что она мне ответила? Что он отец ее детей и она никогда не простит себе, если оставит его in questo stato, [19] поэтому она отказывается от других своих планов. Я, вообще-то, не поняла, что она suggurisce [20] под «другими планами», ведь она собиралась всего лишь переехать, а не менять профессию… Впрочем, нужно будет помочь ей в больнице, я обещала. В пять часов! Вы позволите tolgo [21] несколько минут? Я завтра наверстаю.

— Более того, Анжела, я вас подвезу туда: мне нужно доставить украшения.

— Fantastico!

К пяти Жан доставил Анжелу к больнице Святого Петра, а потом, когда она вошла в здание, припарковал машину неподалеку и устроился в кафе на улице От.

Анжела появилась через полчаса, она несла картонные чемоданы.

Женевьева катила инвалидное кресло, в котором сидел обрюзгший, мертвенно-бледный Эдди, со слюной на отвисшей нижней губе — просто мясная туша, трясущаяся при малейшем толчке; вся правая сторона тела сверху донизу была парализована.

Лицо Женевьевы над его безвольно мотавшейся головой казалось лишенным выражения: восковая кожа, бледные губы, потерянный взгляд, устремленный куда-то вдаль.

Жану хотелось выскочить на улицу и крикнуть ей: «Оставь его! Он тебе испортил жизнь, дальше будет еще хуже. Скорее отправляйся к Джузеппе!»

Но по заботливости, с которой Женевьева катила кресло, избегая неровностей дороги, удостоверяясь, что он хорошо укрыт, Жан понял, что она не изменит своего решения. Жертвуя своим счастьем, она похоронит себя заживо, с самоубийственной добротой избрав жалость к Эдди, а не любовь к Джузеппе.

Она прошла в нескольких метрах от него; при виде того, как нежно она направляет кресло с овощем, в который превратился Эдди, к кварталу Мароль, негодование Жана сменилось восхищением. Какое достоинство! «В горе и в радости…» — провозгласил кюре в сиянии витражей собора Святой Гудулы. Она дала клятву и держит слово. Счастье было таким недолгим, а давно сменившему его горю не видно конца. Жан осудил собственное ничтожество… А способен ли он на такую самоотверженность?

Потрясенный, он сел в машину и долго кружил — без смысла и цели, задумчиво — по тоннелям, пронизывающим город.

Узнав о полной перемене планов Женевьевы, Лоран тоже разволновался. Как можно поставить что бы то ни было выше счастья? Он такого и представить не мог… Женевьева, решения которой они оба не одобрили, заставила их усомниться.

В тот вечер Лоран задал Жану вопрос:

— Ты меня не разлюбишь, если я стану калекой?

— Не знаю. До сих пор ты приносил мне лишь радость, — ответил Жан. — А ты?

— Я тоже не знаю.

Они задумались.

— В сущности, невелика наша заслуга, что мы любим друг друга, — заключил Лоран.

Жан кивнул.

Они переглянулись, обуреваемые противоречивыми чувствами. Следует ли дать друг другу доказательства своей привязанности? Абсурд. Они не стали делать окончательных выводов и отправились в кино.

Последующие месяцы подтвердили самоотверженность Женевьевы.

Лоран, у которого вошло в привычку присоединяться к коллегам по цеху в барах квартала Мароль, нередко видел Джузеппе; с каждым разом тот выглядел все более понурым, удрученным.

— Хозяин «Попугая» говорит, что Джузеппе вскоре собирается вернуться в Италию, — однажды сообщил он Жану, — а недовольное выражение его лица объясняет тоской по родине.

— Ну и дела… А Давид? Стало быть, он так и не узнает своего настоящего отца?

— Это судьба побочных детей: здесь решает мать.

Скверный поворот, который приняли события, — хроника объявленной катастрофы — охладил их интерес к семейству Гренье.

Как-то непроизвольно они почти забыли о Гренье, завели новых друзей, стали чаще путешествовать.

Быть может, им стало страшно… Кто из нас, вплотную столкнувшись с чужой бедой, не опасался заразиться?

После, когда мы понимаем, что несчастье не передается, как вирус, то боимся уже не самой беды, а того, как поведем себя перед лицом несчастья. Инерция, что помогает нам выстоять в тяжких ситуациях, открывает двери негативным внутренним силам, тем, что побуждают заглянуть в пустоту, подталкивают нас склониться над клокочущим кратером, приблизиться к лаве, вдыхая гибельный раскаленный воздух…