Книга Астронавты, страница 77 – Станислав Лем

Я послушался его, и темнота наступила так внезапно, словно на лицо села чёрная птица. Я судорожно замигал, в глазах закружились жёлтые звёзды. Потом взглянул на светящийся циферблат часов. Прошло только четыре минуты, а я думал — не меньше получаса.

Темнота рождала во мне тревогу. Я зажмурился, потом открыл глаза, но ниоткуда не проникал даже слабый отсвет. Вдруг Арсеньев встал; я слышал, как он ощупью обходит пещеру. Потом зажёг свет и начал простукивать стены острым концом топорика. Они везде отзывались каким-то однотонным тупым звуком.

Мы вернулись в коридор и там тоже простукали стены и потолок. Ещё раз обследовали место обвала. В отверстие мог вползти только один человек, да и то лишь по пояс. Я попробовал сдвинуть завалившие проход глыбы. Жилы у меня напряглись, кровь зашумела в висках, но глыбы даже не дрогнули, — они сидели крепко, словно сцементированные. Потом попробовал Арсеньев. В тишине слышалось только наше ускоренное дыхание. Мы молча вернулись в пещеру и сели у стены, погасив оба фонаря. Потом я вспомнил о топорике Арсеньева: мой остался вместе с рюкзаком. Я зажёг фонарь и кинулся в коридор. Крепко упёршись ногами, я начал бить в каменную баррикаду. Мелкие осколки кварцита со звоном отскакивали от шлема.

— Перестаньте, — лениво промолвил Арсеньев. — Это бессмысленно.

Я описывал круги блестящей сталью, бил изо всех сил. Камень взвизгивал, но не поддавался. Осколки летели в воздух. Я стал ударять сильнее — меня обуяла ярость — и замахнулся так, что чуть не упал. Вдруг рукоятка выпала у меня из рук. Никому не нужное остриё звякнуло о камень и упало. Топорик сломался у самой головки.

Я вернулся к Арсеньеву.

— Глубоко мы? — спросил я, когда дыхание немного успокоилось.

— Метров пятнадцать.

Мы молча сидели во мраке. Минут через двадцать мне стало казаться, что я недостаточно тщательно обследовал одну из стен коридора; быть может, там, за тонкой перегородкой, найдётся какой-нибудь проход, дорога, ведущая на свободу... Я вскочил и зажёг фонарик. Его блеск ослепил меня и тут же разбил последние надежды: мы хорошо обследовали скалу — в ней нет никаких отверстий, никакой щели, ничего, ничего!

— Садитесь, — вяло произнёс Арсеньев. — Садитесь. — Он прирос к стене большой неподвижной тенью. — И погасите фонарь... он уже бледнеет...

Действительно, свет несколько ослабел. Нужно было сменить батарею, но она была там, в рюкзаке.

Я внимательно посмотрел на пылавшую в лампочке вольфрамовую нить, погасил фонарик и тяжело опустился на камень. Я уже не мог смотреть на часы. Было шесть; вот уже полтора часа, как мы засыпаны.

Я прижался шлемом к скале. Глухая, щемящая тишина...

Понемногу мы привыкли к темноте. Всё кругом, казалось, замерло, и меня постепенно начало клонить ко сну. Утомлённые мускулы требовали покоя. За последние сутки я очень много работал и даже глаз не сомкнул: откапывал щебень, вёл автомобиль по грудам развалин...

...Вдруг я проснулся с мыслью, что мне нужно что-то сделать: сменить батарею в фонаре. Окончательно очнувшись, снова подумал об этом и рассердился сам на себя. Решил взять себя в руки: закрыл глаза и улёгся поудобнее на плоских камнях. Я дома, стоит тёмная октябрьская ночь. Прохладно, но мне всегда нравилось спать с открытым окном. Тихо, даже ветер уснул в ветвях сада. В восемь утра я должен лететь в Каир. До рассвета можно спать.

Я говорил себе так, но это не помогало. Снова взглянул на часы: без четверти семь. Вдруг я стал вспоминать, как зовут Арсеньева. В последнее время мы с ним не были так близки, как во время перелёта.

— Пётр... — сказал я.

Он тотчас же отозвался:

— Что?

— Ничего, — тихо ответил я. — Я хотел узнать, спите ли вы.

Так прошла ночь. Под утро я уснул, но сон не принёс мне облегчения. Проснулся я внезапно, вспомнив, что произошло что-то страшное. Руки наткнулись на холодный камень. Было холодно. Я зажёг фонарь.

Арсеньев лежал вытянувшись. Серый комбинезон был измят и покрыт известковыми пятнами. Он не спал и взглянул на меня сквозь окошко шлема.

— Пять часов, — сказал он. — Пять утра.

— Ночью ничего не было слышно?

Я знал, что нас не найдут, если даже будут искать, но всё же спросил.

— Нет.

Арсеньев встал.

— Куда вы идёте?

— Осмотреть скалу.

Раздались постепенно затихавшие шаги. Потом наступила тишина. Она тянулась долго. Я не выдержал; окликнул Арсеньева. Он вернулся.

— Что случилось?

Я не ответил. Просто он долго не возвращался, и меня обуял страх.

В неподвижном круге света — узкий каменный коридор, видимый до самого поворота. Вверху большие плоские тени, как засохшие нетопыри. Я глубоко перевёл дыхание, встал и принялся ходить взад и вперёд. На каком-то повороте Арсеньев окликнул меня:

— Садитесь, утомляться не нужно. И потом, вы расходуете больше кислорода.

— А я и хочу расходовать больше! — ответил я. Его спокойствие раздражало меня. Я с трудом овладел собой и сел.

Арсеньев, методически оправлял скафандр, разглаживал складки, подтягивал и опускал ремни. Потом он выложил из карманов всё, что там было: таблетки витаминного концентрата, записную книжку, спички, электрометр и револьвер, маленький, как игрушка. Он всегда носил его с собой потому, что кто-то принёс ему в подарок перед отлётом: «Для охоты на венерианских диких зверей». Ещё раз обшарив карманы, он взвесил на ладони немного сахара.

— У вас тоже есть?

— Нет, я свой уже съел.

— Жаль.

Меня удивило, что он жалеет о горсточке сахара; с языка едва не сорвались язвительные слова, но я промолчал. Арсеньев вынул заряд из револьвера. Я понял, о чём он думает.

— Бесполезно, — сказал я. — Обычный капсюль не воспламенит фульгурита. Его ничто не воспламеняет, кроме специальных капсюлей.

Арсеньев зажёг фонарь: он горел слабо.

— Мой тоже, — сказал он. — Погасите фонарь.

Я повиновался. Темнота стояла стеной, и я, казалось, совершенно слился с ней. В глазах мелькали зелёные пятна — яркие, дрожащие пятна. Тихонько тикали часы. Время шло: девять часов, десять, одиннадцать...

Арсеньев заговорил так неожиданно, что я вздрогнул:

— Кто у вас на Земле?

На секунду я задумался, — так это было сейчас далеко.

— Отец.

— Больше никого?

— Никого.

— У меня жена... — И, вероятно, из опасения, как бы я не подумал, что он говорит это, рассчитывая вызвать жалость, продолжал: — Я сейчас делал в уме один расчёт и вспомнил о ней. Когда мы познакомились, то долго не могли говорить ни о чём, кроме математики. Я готовился тогда к диплому, все мои мысли были сосредоточены на одном — на теории пульсирующих звёзд, и я рассказывал ей об этом.