Книга Ошибка молодости, страница 60 – Мария Метлицкая

Через два года у них родилась дочка. Назвали Софьей.

* * *

В полгода маленькую Соню вывезли на дачу – любовно построенную заботливым дедом. Фомин, вспомнив про свои деревенские корни, засадил участок картошкой и прочими корнеплодами.

Вокруг девочки нестройно и неловко суетились бабка и мать, благо, девочка была спокойной. Очень спокойной. И еще… очень некрасивой. Опять некрасивой! И опять – точная копия матери и бабки, словно в этом процессе ладные красавцы мужья снова участия не принимали. Не досталось бедной Соне ни карих, больших и глубоких отцовских глаз, ни буйных его золотистых кудрей, ни прямого, четкого носа, ни ярких, пухлых губ. Ничего! Опять – ничего!

Но, разумеется, это не помешало близким буквально боготворить малышку. Особенно умилялся дед, находя во внучке черты любимой жены и обожаемой дочки.

* * *

Из того, что я помню. Шестидесятые годы. Я – совсем кроха, но, надо сказать, очень понятливая. Внимательно ловлю слова взрослых, ушки, что называется, на макушке. Мне все интересно, особенно разговоры про знакомых. Не то чтобы сплетни (это у нас было не очень принято), а так, из серии обсуждений. Я уже в кровати, дверь приоткрыта – я боюсь темноты. Прислушиваюсь к голосам на веранде. Слышу раскатистый Милкин смех, строгий шепот мамы и возмущенный голос бабушки. Улавливаю – тетя уговаривает бабулю «согрешить хотя бы раз в жизни, чтобы было что вспомнить». Бабушка называет Милку беспринципной и мучается, в который раз, вопросом: «В кого она такая? Таких у нас в роду не было».

Мама тоже ругается с сестрой и предлагает ей «не мерить всех по себе».

И опять звонкий Милкин смех:

– Вы обе дуры! Так дурами и помрете!

Еще я помню, что инженер – дядя Саша, муж скучной Аннеты – приходит к нам ежевечерне: бабушка переводит ему статью с немецкого. Они сидят на веранде одни. Мама и Милка уходят к себе – не мешать. Чему? Разумеется, их работе. Тетя смеется над бабушкой, что та ворует у нее помаду и перед приходом соседа втихаря красит губы. А еще потихоньку душится Милкиными польскими духами «Быть может». Я тоже украдкой открываю золотую пробочку и, закрыв глаза, жадно вдыхаю волнующий сладкий запах. А вот душиться боюсь – был такой опыт, и Милка отстегала меня крапивой по заднице.

Перед приходом инженера бабушка печет лимонный пирог и бросает тревожные взгляды на калитку. Я ничего не понимаю – только отмечаю эти незначительные изменения.

Бабушка и дядя Саша долго вычитывают статью, что-то правят в рукописи, и потом бабуля предлагает соседу выпить чаю. Он не отказывается.

– Такие запахи с вашего участка, Мария Павловна! Такие запахи!

Они долго пьют чай из самовара и о чем-то беседуют. Я прислушиваюсь – ничего не слышно. Пытаюсь прорваться на веранду – мама резко хватает меня за руку и уводит на просеку «прогуляться».

Когда мы возвращаемся, инженера уже нет. А бабуля смотрит в одну точку, курит свои папиросы и молчит.

Я уже в кровати и слышу, как она рассказывает маме:

– Он, Таша, сказал: «Вы такая хозяйка, Марь Пална! Какие у вас пироги! А чай какой – аромат невозможный! И чистота такая! А от ваших флоксов просто кружится голова! Немыслимый запах!»

– А ты? – интересуется мама.

– А что я? – удивляется бабушка. – Я сказала, что в пирог просто кладу корицу, в чай – чабрец и мяту. А флоксы… Просто хорошие сорта. Элитные, с выставки…

– Понятно, – грустно вздыхает мама. – Все у тебя «просто». Как всегда. Так просто, что никаких вопросов.

– А ты что хотела, Таша? – удивляется бабушка. – Здесь и вправду все просто. Проще не бывает. Мало ли что кому показалось! Мне, тебе или… ему. Да и возраст такой – стыдно, ей-богу! Жизнь уже прожита, Таша. Хорошо ли, плохо ли, а как есть. Да и вообще – смешно говорить об этом. Смешно и как-то… Некомильфо. Ты ж не Милка, ты ведь со мной согласишься!

– Какой возраст, господи! Тебе всего пятьдесят три! Ты еще и не жила толком! С тридцати – вдова. И больше – никогда, ни разу!

– Хватит, Таша! – строго обрывает ее бабушка. – И как тебе не стыдно, право слово! Ты же не Милка, в конце концов! Да и потом… Смешно просто! Соседи. Через забор! Грязно даже говорить об этом! Неприлично думать – не то что обсуждать.

Смысл всего услышанного я поняла спустя много лет, когда произошла другая история. Некрасивая – и это мягко говоря. О ней – ниже. А про бабушку… Я потом поняла, что перевод с немецкого, и долгие чаепития с соседом, и, видимо, возникшая взаимная симпатия или даже – что-то больше… Все это было. Точно. Потому что еще помню – очень отчетливо, – как при встрече с бабушкой на улице или в магазине дядя Саша краснел и суетливо раскланивался, а бабушка моя, честная моя Марья Павловна, заливалась густой краской и стремительно проскакивала мимо.

Разумеется, поздоровавшись с соседом.

А та история, которая «некрасивая»… разумеется, связана с Милкой. Все, что из «некрасивого», – это точно от нее. И снова вопрос: «Ну в кого она такая?» И опять нет ответа.

Милка закрутила роман с Фоминым, мужем некрасивой бедной Доли.

– Такая у Доли доля! – развлекалась наша остроумица и красавица.

Роман случился между ее вторым и третьим браком, что называется, в период простоя. Милка скучала, денег на курорт не было, и она сидела в свой отпуск на даче, маялась бездельем. Фомин, по пояс голый, видя в окне красавицу соседку, яростно размахивал косой и боролся с сорняками, а еще, видимо, с искушением. Наша Милка точно была искушением. Да еще каким! Тетушка моя, расположив свои роскошные длинные ноги на подоконнике, курила сигареты через перламутровый мундштук и попивала полусладкое «Псоу». Фомина она разглядывала с интересом и без стеснения – последнее ей вообще было вряд ли знакомо.

Тот нервничал и оттирал со лба пот.

Нервничал не один Фомин. Вместе с ним нервничала и бабушка, и мама.

Бабушка гнала Милку от окна, а мама предлагала ей прогуляться в лес или на озеро.

– Только с ним! – усмехалась «позор семьи», не отрывая глаз от Фомина.

Бабушка и мама растерянно переглядывались.

«Прогулялись» Милка с Фоминым на озеро в ту же ночь. Все не спали и караулили Милку – и у нас, и у соседей горел свет на веранде.

Наша красавица явилась под утро: мокрая, пьяненькая и очень довольная. Я услышала звонкий звук пощечины и крик мамы. Милкин смех.

И еще слова:

– За вас, глупых, отдуваюсь! За обеих! Одна – всю жизнь покойнику верность хранила, а другая – пять лет после развода никак не отдышится. Все рыдает по ночам.

Это – про бабушку и маму. Я поняла. И еще поняла и почувствовала, что Милка сказала что-то ужасное. Страшное и невозможное.

Конечно, все всё узнали. Ошалелый Фомин сидел на крыльце и смотрел на окно, из которого торчали бесконечные Милкины ноги. С покосом и сорняками было покончено. Любовники так обнаглели, что даже не особенно скрывались. Фомин – понятно. Потерять от моей тетушки голову было несложно – и не такие зубры горели. А вот Милка… Да, стерва была наша Милка, во все времена. Наплевать ей было и на мать, и на сестру. Что говорить про соседей? Милка развлекалась, и ей не было скучно, а «скука – главный враг человечества».