Онлайн книга «Теория описавшегося мальчика»
|
— Нестабилен Иван Диогенович, — прокомментировал. — То плох, то еще плохее! — И в чем же нестабильность? — волновалась Настя. — Нет-нет! Вес набирает быстро. И мыслит частью логично… — Так что же? — Как мучил ее этот гад! — У Ивана Диогеновича наблюдается, так сказать, гиперригидность. — Что это? — В ее голосе появилась жесткость. Она почувствовала опасность и мобилизовалась самкой, у которой вознамерились отобрать самое дорогое. — Не буду вдаваться в терминологию… Для вас, пожалуй, понятней так будет… У Ивана Диогеновича нарушилась логическая связь с тем, что с ним произошло и почему! Вследствие этой несостыковки психика отреагировала тем, что напрягла все мышцы господина Ласкина. — Она не понимала. И он понимал, что она не понимает. Объяснил: — Все неразрешенные проблемы в наших головах так или иначе выходят физическими проявлениями, которые в свою очередь могут стать большими медицинскими проблемами. У вашего друга, если прямо говорить, мышцы всего тела стали почти каменными. Настолько они сейчас напряжены. Ивана Диогеновича так скрючило, что он пребывает в зародышевой позиции и похож на больного полиомиелитом. Это мы и называем нетипичной ригидностью! Она старалась не выдавать, насколько поражена услышанным: — Можно взглянуть на него? — Если хотите. — У вас есть сомнения? Яков Михайлович любезно улыбнулся, и они пошли по длинным коридорам, оба пахнущие хорошим кофе и конфетами. Постояльцы курортного и других отделений чуяли неместные запахи, и их души наполнялись тоскливым волнением: есть, есть, значит, в пространстве другая, лучшая жизнь и доля. У Якова Михайловича имелись специальные ключи, которыми он открывал многочисленные двери, пропуская Настеньку вперед. Она заметила, что ручек не имеется и двери открываются с помощью плеча. Наконец они достигли шестнадцатого отделения, но к палате Ивана сразу не прошли, а посетили ординаторскую, где на сей раз не было ни кофе, не конфет. Встали как бы транзитно, и Яков Михайлович сообщил спутнице, что Иван Диогенович выражает желание стать ксилофоном. — Ксилофоном?.. — Это такой инструмент, — пояснил психиатр. — Музыкальный. Ударный. Палочками так по нему барабанят, — и показал. — Я знаю. Я как раз окончила Гнесинское училище по классу ксилофона. — Ага, — мотнул головой Яков Михайлович. — Вот как?! И диплом? — Имеется… — Конечно… Пойдемте. — А разве нас не будет сопровождать завотделением? — Зачем? Я заместитель главного врача больницы. Хозяйствую и здесь, знаете ли! — А курортное отделение? — А какие зарплаты у врачей? Совмещаю, так получается… Они прошли к крайней палате, с врезанным в дверь стеклом. Настя прильнула к нему и наконец увидела Ивана. Он лежал на продавленном панцирном матрасе, весь скрюченный, почему-то не накрытый одеялом, бледный, с оранжевыми пятнами на коже, и глядел на нее абсолютно ясными глазами, видел ее как в прозрачный летний день. Как будто ее сердце кто-то взял в кулак и сжимал. Она сдерживала слезы и спрашивала тихо: — Почему он голый? Разве нет одеял? — Зачем ему одежда и одеяло? — удивлялся в ответ Яков Михайлович. — Он же ксилофон. Ксилофону ничего не нужно! — Я хочу войти! — Слезы свободно текли из ее глаз, а психиатр стоял скрестив ноги, дабы не осрамиться восставшим естеством, видным даже через полу медицинского халата. — Никак нельзя! — Я хочу войти!!! — Вы сделаете ему только хуже! Она собрала все мужество и старалась слепить из него стальное сердце: — Вы не верите, что человек может быть ксилофоном? — Я всему верю, — ответил Яков Михайлович. — Впустите меня! Двести евро. Психиатр не торговался и тотчас отпер дверь. Она бросилась к Ивану, упала на колени и целовала его косматое несвежее лицо, раскосые глаза со вкусом соли, слабые руки и пальцы, а он шептал ей: — Я ксилофон! И я не сумасшедший! — Я люблю тебя! — шептала. — Я обязательно тебе помогу! Яков Михайлович дорого бы отдал, чтобы оказаться на месте этого косоглазого шизоида. Гастарбайтер херов! — Заканчивайте, — попросил. — Я ксилофон, — произнес Иван более отчетливо. — Ты выберешься отсюда! — не унималась Настя, а он в ответ укусил ее за губу, до крови, ударил зубами о зубы и по-змеиному зашипел: — Ты слышишь меня, блядь!!! Я ксилофон!!! Услышь!!! Возьми у него молоток и постучи по мне! Возьми молоток! Она нерешительно встала с колен, боясь, что с Иваном совсем плохое происходит. Но привыкшая подчиняться безропотно, приблизилась к Якову Михайловичу и, взявшись двумя пальчиками за торчащий у него из нагрудного кармашка молоточек, которым нервные реакции проверяют, спросила: — Позвольте? Психиатр в ответ только прокашлялся: — Дела… Она опять бросилась на колени, стукнувшись ими об пол. — Что дальше, Иван? — спросила покорно. — Ударь по мне! — приказал. — Куда? — Она была совсем растеряна. — Все равно! Сейчас поймешь! Бей же!.. — Его глаза сверкали от злобы. — Ну же!!! Она наконец решилась, замахнулась чуть и стукнула его по костистому плечу черной резинкой молоточка. Психиатр аж вздрогнул. Всю палату, а может, и все шестнадцатое отделение, от пола до потолка заполнил чистейший, божественный звук, определенный мирозданием как нота «ля» в ее первозданном звучании. Яков Михайлович был ко всему привычен. И бровью не повел. Стоял как стоял. Почесал шею. — Ну, ксилофон, — резюмировал. А она просияла рассветом, затем ей стало стыдно, что на время усомнилась в разуме Ивана. Ее слегка потрясывало, она потерялась, что делать дальше, а потому ударила Ивана молоточком во второй раз. И опять больница прочувствовала радость ангельского звука. На сей раз нота «до» первой октавы долго вибрировала колоколом в ушах как пациентов, так и всего персонала. — Прямо филармония! — отозвался Яков Михайлович. — Ну, время! — заторопил. — Пора! — Дайте минуту, — попросила Настя так пылко, приложив свои ладони к его груди, что психиатр не исключил в дальнейшем секс по взаимному согласию. — А, валяйте! — разрешил. Она смотрела на Ивана как на свершенное чудо, пытаясь напитаться им досыта, до забытья, до низведения себя до роли указующего на чудо пальца. А в следующую минуту она сыграла на нем целую мелодию одной рукой, очень простую мелодию: ми-ля-ля-ля-ля, си-до-си-ля-ля… |