Книга Время зверинца, страница 34 – Говард Джейкобсон

— Вообще-то, не совсем обнаженной, — поправилась она, возможно вспомнив о нашей разнице в возрасте, — но впечатление создавалось такое. Из-за этого и расстроился мой второй брак.

— Вашему мужу не понравилось, что вы позируете обнаженной с виолончелью? — спросил я.

Вечно этим мужьям что-нибудь не нравится.

— Дело не только в этом. Он ревновал к фотографу, который был к тому же скрипачом и репетировал со мной Двойной концерт Брамса.

— И во время этой репетиции он сделал снимок?

— Нет, во время этой репетиции нас застал муж.

— Застал вас…

— Нет, ничего подобного. Когда он вошел, мы играли дуэтом. И это зрелище так его взбесило, что он выставил меня из дома.

— Боже правый! А что скрипач?

— Муж пригрозил его убить.

— Толстовские страсти! — воскликнул я. — Это чистой воды Толстой!

Она взглянула на меня в недоумении:

— Что, еще один «крэнфордский» персонаж?

Возможно ли это? Возможно ли, чтобы виолончелистка достаточно высокого класса, чтобы исполнить Двойной концерт Брамса, никогда не слыхала о Толстом? Или спросим иначе, оставив в стороне музыку: возможно ли, чтобы цивилизованный человек старше десяти лет никогда не слыхал о Толстом?

Если только она меня не дразнила. Чувство юмора у нее присутствовало, так почему бы и не пройтись на мой счет? Однако я не представлял для нее достаточного интереса. Когда женщина дразнит мужчину, это предполагает флирт, а она со мной уж точно не флиртовала.

Я упомянул «Крейцерову сонату», «Анну Каренину», «Войну и мир». Название «Анна Каренина» показалось ей знакомым, вызвав определенные ассоциации. Во всяком случае, она догадалась, что речь идет о книгах, заявив по сему поводу:

— Это я не читала. Я вообще ничего не читаю. Зато Ванесса читает за нас обеих.

Я уж не стал говорить, что с книгами это не срабатывает: ты можешь читать за кого-либо точно так же, как ты можешь пить воду вместо него-штрих-нее.

Должен признать, она поставила меня в тупик. До той поры я считал, что музыка, искусство и литература взаимосвязаны: если ты играешь Сюиты для виолончели Баха, ты просто не можешь не знать произведения Толстого. Лишь много позднее я понял, что общекультурное развитие вовсе не является необходимым условием для того, чтобы человек преуспел как музыкант или, скажем, как писатель. Изобразительное искусство? В числе наименее культурных и образованных людей, каких я знавал в своей жизни, имелось несколько профессиональных художников, а самые бескультурные и необразованные из этих художников были вдобавок еще и писателями. Утонченность и высокую культуру чаще можно встретить среди потребителей творческой продукции или тех, кто способствует ее продвижению на рынок, как злосчастный Мертон. Но в двадцать четыре года, вымучивая свой первый роман, я об этом еще не имел понятия.

Впрочем, Поппи солгала мне насчет чтения. На самом деле она читала много и жадно — правда, всякую низкопробную дрянь, однако же читала.

Оставив в покое Толстого, я начал расспрашивать о ее жизни до и после дипломата невысокого ранга, порвавшего с ней в Вашингтоне. Ничего особенного там не было. Ее первый муж, морской офицер, спился и быстро загнал себя в гроб. Поппи его любила — в те периоды, когда ей удавалось с ним общаться. То же самое и Ванесса. Но обе уже привыкли быть сами по себе, и его смерть не внесла в их жизнь ощутимых перемен, кроме пропуска ежегодной парусной регаты у берегов острова Уайт. Ванессе не нравился Вашингтон, и она была рада вернуться в Англию. Год она проучилась в Манчестерском университете, сменив несколько профильных предметов (философия, языкознание, история искусств, снова философия), а затем оставила учебу. В университете ей тоже не нравилось, но главной причиной ухода, по словам Поппи, стало «отсутствие стимула». Получив немаленькое наследство от первого супруга и солидную сумму при расторжении брака со вторым, она ни в чем не нуждалась; так что мама и дочка не знали иных забот, кроме как о нарядах и собственной внешности. Виолончель? Да, она по-прежнему играет дома, себе в удовольствие, как и Ванесса. На днях исполнили Концерт Вивальди для двух виолончелей соль минор.

— Обнаженными? — выдохнул я.

Сам удивляюсь, как у меня хватило смелости или глупости задать этот вопрос. В следующий миг я откинулся на спинку кресла, инстинктивно подняв руки к лицу — то ли защищаясь от ожидаемой пощечины, то ли пытаясь помешать сидящим внутри меня демонам произнести еще что-нибудь в таком духе.

Поппи поставила бокал и впервые взглянула мне прямо в глаза, а затем поманила меня пальцем, заставив перегнуться через стол.

Я густо покраснел, сравнявшись цветом лица с ее губной помадой.

— Нахальный мартышонок! — сказала она и чмокнула меня в щеку.

Виолончельные бедра.

Такое нельзя не вспомнить.

И спустя много лет, когда жарким вечером в Манки-Миа я дотронулся до ее живой плоти, я вспомнил этот эпизод. Виолончельные бедра.

Я — виолончель.

А мое романное альтер эго, Мелкий Гид, тоже будет виолончелью?

Хотя иные вещи лучше оставить при себе.

«Нахальный мартышонок» — сейчас я готов признать, что все началось именно с этих слов. Поскольку в них заключалось нечто вроде сексуального комплимента — а разве нет? — я волей-неволей начал гадать, что такого обезьяньего она во мне разглядела. От этих мыслей было уже совсем недалеко до воспоминаний о Мишне Грюневальд, называвшей меня Биглем, а следом возник и замысел романа, впоследствии мною написанного. И все это благодаря одной женщине, точнее, одной из двух женщин, на которых я хотел произвести впечатление.

Воистину неисповедимы пути вдохновения! Поппи Эйзенхауэр была — или изображала себя — чуть ли не самой ярой книгоненавистницей на планете, даже не слыхавшей о миссис Гаскелл и Льве Толстом, но именно она указала мне выход из мрака творческого застоя. Так вышло, что «смуглой леди моих сонетов» [59] стала женщина, чьи представления о магическом реализме сводились к Томми Куперу с его любимой присказкой: «Типа, как-то вот так».

Ванесса считала, что я слишком себялюбив для того, чтобы стать по-настоящему хорошим писателем.

Это была модифицированная версия ее более раннего мнения обо мне как о человеке, слишком себялюбивом, чтобы написать хотя бы одну книгу.

И она была искренне изумлена, когда я завершил свой первый роман.

— «Я выхожу под солнце!» [60] — пел я во все горло.