Онлайн книга «Вопрос Финклера»
|
Финклер не стал переводить стрелки на себя как на исключение из правил этой богадельни. — Ты удачно скрываешь свое неприятие всех, — солгал он. — В самом деле? Это, наверно, потому, что я просто исчезаю. Мысленно я нахожусь где-нибудь в другом месте, например даю концерт в Сизарс-Паласе. [68] — Ты удачно скрываешь и это. — Я просто тяну лямку, и ничего больше. — Все мы просто тянем лямки, и больше ничего. — Эта фраза была подана так, будто Финклер говорил на камеру. — И вы так же относитесь к своей работе? — По большей части — да. — Выходит, вам тоже не сладко. — «Тоже» — это значит, как и тебе? — Как и мне, но я-то еще не старый хрыч. В моей жизни еще многое может быть. Может, и в Сизарс-Паласе когда-нибудь выступлю. Говоря «тоже», я больше имел в виду отца. — По-твоему, он несчастлив? — А как по-вашему? Вы с ним знакомы чуть не всю жизнь. Похож он на человека, довольного собой? — Не похож, но ведь он такой с детства. — С детства? Ха! Это изрядный срок. Я вообще не могу представить его молодым. Мне кажется, он всегда был старым. — А мне, напротив, кажется, что он всегда был молодым, — сказал Финклер. — Представление о человеке во многом зависит от того, в каком возрасте ты с ним познакомился. Альфредо округлил глаза под полями шляпы, словно говоря: «Только не надо философии, дядюшка Сэм». — Мы с отцом не очень-то ладим, — сказал он. — Думаю, он втайне предпочитает мне брата, но все равно я за него переживаю — противно, должно быть, корчить из себя кого закажут. На его месте я бы жутко комплексовал. — Чего уж там, в твоем возрасте стакан еще наполовину полон. — Нет, это в вашем возрасте он наполовину полон. А нам стакан вообще не нужен — ни наполовину полный, ни наполовину пустой, никакой вообще. Нам нужна здоровенная кружка, и чтобы в ней плескало через край. Наше поколение хочет все и сразу. — Наше поколение хотело всего и сразу намного раньше вас. И что? — Ну, тогда мы просто запойное поколение больших кружек. Финклер ухмыльнулся, чувствуя, как созревает очередной опус: «Полупустой стакан: Шопенгауэр и поколение больших кружек». В этом не было циничного расчета. Неожиданно для самого себя он вдруг начал испытывать к Альфредо подобие отеческих чувств. Возможно, те же чувства он долгие годы подсознательно питал к Треславу, и вот теперь они всплыли на поверхность. В этом было своеобразное упоение узурпатора: ощутить себя отцом чужих детей. Если так, чувства Финклера были зеркальным отражением того, что в тот же самый час переживал Треслав, ощущая себя мужем чужой жены — пусть даже эта жена поворачивается к тебе спиной и обращается с твоим членом, как с какой-нибудь застежкой на платье или лифчике. Прежде чем они вместе покинули уборную, Финклер дал Альфредо свою визитку. — Позвони мне как-нибудь, когда будешь в городе, — сказал он. — Ты ведь не все время торчишь в этой глуши? — Нет, конечно. Я бы тут с тоски загнулся. — Тогда звякни, если что, поговорим о твоем отце… или о чем-нибудь еще. — Хорошо. Да, кстати, в ближайшие недели я буду работать в «Савое» и «Клэридже», [69] так что вы всегда сможете заглянуть на огонек… «Гаденыш намекает, что я могу водить туда шлюх, — подумал Финклер. — Так-то он обо мне думает. Разок подловил с „Ущельем Манавату“ и теперь уже не даст мне этого забыть». И Финклер представил себе, как постоянно сталкивается с Альфредо в мужских уборных на протяжении следующего полувека, пока Альфредо не станет старше, чем сейчас Финклер, а сам он не превратится в дряхлую развалину. Они улыбнулись и пожали друг другу руки. Встреча слегка утомила обоих, но при этом оба слегка потешили свое самолюбие. «С этим парнем надо держать ухо востро, — думал Финклер. — Ну да ладно, все утрясется со временем». «Он думает, что я хочу извлечь какую-то пользу из знакомства с ним, — думал Альфредо. — Возможно, так оно и есть. Но и для него знакомство со мной может быть небесполезным — авось научится выбирать себе в спутницы менее отвязных потаскух». Таким вот образом началась эта не столько взаимовыгодная, сколько взаимно раздражающая дружба двух очень разных по возрасту и интересам мужчин. Альфредо не рассказывал ни матери, ни брату о своих периодических встречах с Финклером. Это было не в его духе. Но на сей раз у него имелась новость, которой он не мог не поделиться; и он поделился, когда все четверо вернулись за ресторанный столик. — Вы в курсе, что отца недавно отлупили и ограбили? — спросил он. — Любого могут отлупить и ограбить, — сказал Родольфо. — Это же Лондон. — Но этот грабеж был особенным. Это был мегаграбеж. — О боже, он сильно пострадал? — спросила Дженис. — В том-то и штука. По его словам, нет, но дядя Сэм считает, что очень сильно. — Ты виделся с дядей Сэмом? — Пересеклись в баре. От него и узнал. — Если бы твой отец реально пострадал, он устроил бы из этого великую трагедию, — сказала Джозефина. — Он может устроить трагедию даже из порезанного пальца. — Это травма другого порядка. По словам Сэма, он в полном дерьме, но отказывается это признавать. — Он всегда от всего отказывался, — заметила Джозефина. — Этот сукин сын до сих пор отказывается признать себя сукиным сыном. — А от чего именно он отказывается, по словам Сэма? — спросила Дженис. — От себя самого… или типа того, я не очень врубился. Джозефина фыркнула: — Все та же старая песня. — Тут вроде как нечто новое. Его избила и ограбила женщина. — Женщина? — Родольфо не удержался от смеха. — Я знал, что он тряпка, но чтобы до такой степени… — Это похоже на исполнение давних желаний, — сказала Дженис. — В том числе моего, — сказала Джозефина. — Я жалею лишь о том, что не я ему врезала. — Джозефина! — с упреком сказала Дженис. — Да ладно тебе! Только не говори, что ты сама не врезала бы ему, увидев, как это чучело шкандыбает по улице в образе дедушки Леонардо Ди Каприо, или кого он там сейчас изображает… — Почему бы тебе наконец не сказать нам о своих настоящих чувствах к отцу? — спросил Родольфо, все еще веселясь при мысли о том, что его папашу отделала какая-то бабенка. |