Книга Вопрос Финклера, страница 61 – Говард Джейкобсон

Хепзиба повернулась в его сторону:

— …Разве их у нас недостаточно?

— Вы говорите обо всех музеях в стране?

— Я говорю о еврейских музеях. Сейчас везде полно музеев холокоста. Нужен ли нам еще один где-нибудь в сельской глуши?

— Речь не идет о сельской глуши, и наш музей не связан с холокостом. Это будет Музей англо-еврейской культуры.

— А что, существует такая культура? — Финклер хохотнул. — Там будет про наше изгнание в тысяча двести девяностом?

— Разумеется, как и про наше возвращение в тысяча шестьсот пятьдесят пятом. [96]

Финклер пожал плечами с таким видом, будто все, что он мог бы сказать по этому поводу, и без того хорошо известно присутствующим.

— Старо как мир, — сказал он. — В итоге вы все равно вернетесь к холокосту, разве что подав его под вывеской «Британское отношение к…». И снова будут снимки газовых камер — куда вы от них денетесь? Все еврейские музеи приходят к этому тем или иным путем. Я вот что не могу понять: если уж мы никак не можем отвлечься от своих страданий, то почему хотя бы не менять акценты? Например, устроить Музей еврейских погромов в России или Музей вавилонского пленения. Или, если нужен местный колорит, Музей английских злодеяний против евреев?

— Наш музей не ориентируется на английские злодеяния, — сказала Хепзиба.

— Это радует.

— Там вообще не будет негатива, — вмешался Треслав. — И нашей программой не предусмотрено даже упоминание о холокосте.

Финклер уставился на него в изумлении. «Нашей? А ты тут с какого боку?» — говорил его взгляд.

Либор пошевелился на стуле и неожиданно замогильным, почти пророческим голосом изрек:

— Внука моей давней знакомой недавно ослепили.

Финклер не нашелся, как на это отреагировать. Ему хотелось спросить: «Ну и что? Какое это имеет отношение к нашей беседе?»

— Ох, Либор, и кто он? — спросила Хепзиба.

— Ты не знакома с внуком, как и с его бабушкой.

— Как это случилось?

И Либор рассказал им эту историю, не упомянув лишь о том, что когда-то, в середине прошлого века, он и Эмми были любовниками.

— И ты считаешь это аргументом за создание музеев холокоста в каждом церковном приходе? — спросил Финклер.

— Я так понял, что церковные приходы — это саркастический намек на христианскую нелюбовь к евреям, — сказал Треслав.

— Какого черта, Джулиан! Нет здесь саркастического намека, как ты это называешь. Я вижу, что Либор огорчен, и я уважаю его чувства. Но преступление одного безумца — это еще не повод для того, чтобы биться в истерике и кричать о возвращении нацизма.

— Конечно нет, — сказал Либор. — Да я и не имел это в виду.

Хепзиба поднялась из-за стола, подошла к Либору и, встав за его спиной, погладила его по щекам, как малого ребенка. Массивные перстни на ее пальцах, казалось, превосходили размерами его уши. Либор откинулся на спинку стула, и Хепзиба поцеловала его лысый череп. Треслав испугался, что старик сейчас заплачет. Хотя, скорее, он сам боялся расплакаться.

— Я в порядке, — сказал Либор. — Собственное бессилие огорчает меня сильнее, чем случившееся с внуком моей знакомой, о существовании которого я узнал всего пару месяцев назад.

— Тут уже ничем не поможешь, — сказала Хепзиба.

— Знаю. Плохо не только то, что я ничего не могу сделать, но и то, что я ничего не чувствую.

— Может, мы сейчас ничего не чувствуем как раз потому, что слишком часто и слишком открыто выражаем свои чувства по таким поводам, — сказал Финклер.

— Слишком часто кричим: «Таки волк!» — Хепзиба усмехнулась. — Вы об этом?

«Как я люблю ее!» — подумал Треслав.

— Именно об этом, — сказал Финклер. — И разве я не прав?

— Я не считаю такие выражения чувств излишними.

— И вы не считаете, что обилие ложных тревог приводит к тому, что их просто перестают замечать?

— А вы точно знаете, когда тревога бывает ложной? — в свою очередь спросила Хепзиба.

Треслав видел, что Финклеру очень хочется сказать: «Да, например когда ее поднимает наш дорогой Джулиан». Но вместо этого Финклер сказал:

— Мне кажется, мы сами нагнетаем паническую атмосферу тем, что, во-первых, всегда изображаем себя жертвами событий и, во-вторых, не желаем разобраться, почему некоторые люди считают свою ненависть к нам обоснованной.

— И потому ослепляют наших детей, — добавила Хепзиба.

Ее руки все еще были на щеках Либора, который прижал их сверху своими ладонями, как будто стараясь плотнее заткнуть уши.

— Как тот режиссер, — сказал Либор и повторил его фразу: — «Я прекрасно понимаю людей, которые ненавидят евреев».

— Так оно все и начинается, — сказала Хепзиба.

Финклер покачал головой, как бы сожалея об их безнадежности.

— Теперь я вижу, что ваш Музей англо-еврейской культуры просто обречен стать еще одним музеем холокоста, — сказал он.

«Ютц, — думал о нем Треслав, — гройссер путц, штик дрек!» [97]

Финклер и Либор попивали виски в гостиной, пока Треслав помогал Хепзибе мыть посуду. Обычно она не прибиралась сразу после застолья, откладывая это на другой день, так что поутру грязная посуда горой громоздилась в кухонной раковине и было трудно даже подсунуть чайник под струю воды. А что не влезало в раковину, громоздилось на кухонном столе. Кастрюль, тарелок, чашек и мисок было столько, словно у них побывала сотня гостей. Хепзиба предпочитала накапливать эти горы и уже потом разом расплачиваться за все предыдущие удовольствия. Треславу виделось в этом проявление фатализма, восходящего ко временам погромов: если казаки могут налететь в любой момент и ты не знаешь, что будет с тобой завтра, зачем сегодня беспокоиться о грязной посуде?

Но на сей раз она взяла Треслава за локоть и увлекла его на кухню. Ни Финклер, ни Либор не вызвались им помочь. Так их четверка, не сговариваясь, разбилась на пары, чтобы спокойно обменяться мнениями.

— Наш друг, похоже, очень счастлив, — сказал Либор.

— Это верно, — согласился Финклер. — Он прямо сияет.

— И моя племянница тоже. Думаю, она ему подходит. Мне кажется, ему не хватало материнской заботы.

— Именно так, — сказал Финклер. — Этого ему всегда не хватало.