Онлайн книга «Наша светлость»
|
И ведь тетушка тратилась на эти стишки… а на Медицинскую энциклопедию новейшего издания денег пожалела. Ни к чему девушке читать подобные мерзости на ночь. И вообще неприлично интересоваться подобными вещами. Интересно, а по договору Меррон положено что-нибудь «на булавки»? Хорошо бы… Сержант, конечно, сволочная зануда, но вряд ли будет следить за тем, что Меррон читает. — Я обещала, что ты непременно заглянешь… Меррон заглянула. И осталась. В гостиной леди Мэй — те же рюшечки, кружавчики, подушечки и фарфор — читали совсем не любовные баллады. В первый же день хорошо поставленным голосом Малкольм продекламировал новую Декларацию прав человека, а потом поинтересовался, что Меррон по этому поводу думает. Еще никто и никогда не слушал ее столь внимательно! Без насмешки. Без издевки. Без снисходительности во взгляде, которая означала, что суждения Меррон по-женски глупы. А когда она завершила речь, чуть более сумбурную и эмоциональную, чем того хотелось, сказал: — Я рад, Меррон, что не ошибся. Сегодня мы нашли еще одного единомышленника. В литературном клубе состояло семь человек. И Меррон. Из женщин лишь она и сестры Малкольма, девушки строгого и даже чопорного вида, который вводил их матушку в заблуждение. Стоило леди Мэй покинуть свои покои — она тактично не мешала молодежи развлекаться — как в тонких пальчиках сестер появлялись черные мундштуки, а Малкольм извлекал портсигар. Открывались окна. Зажигались ароматические свечи, от которых у Меррон начиналась мигрень. Однако она терпела. Все ведь терпели, а здесь, в их узком избранном круге, не следовало выделяться. Меррон курить не пробовала. Она только представляла, каково это — держать горький дым во рту и тем более в легкие пускать. Легкие — очень чувствительный орган. И для вдыхания дыма природой непредназначенный. Да и… честно говоря, выглядели сестры престранно. — Зачем это вам? — спросила Меррон, наверное, на третьей или четвертой встрече, когда осмелела достаточно, чтобы спрашивать. — Свободный человек стоит над предрассудками, — ответили ей. И доказывая собственное утверждение, сестры поцеловались. Не по-сестрински. А потом протянули руки к Меррон: — Присоединяйся. Когда же она отпрянула, засмеялись очень обидно. Вообще после сигарет они становились такими странными… — Они лишь хотят сказать, что любой человек сидит в клетке своих предрассудков, — рядом оказался Малкольм, который был более чем серьезен. — И необходим поступок, чтобы из этой клетки выйти. Нарушь правила один-единственный раз, и ты уже не будешь прежней. — Тогда я их нарушила. На свою голову… — Неужели? — а вот насмешки в его глазах Меррон не вынесет. — Матушка считает тебя эксцентричной, но весьма положительной особой. Говорит, что если ты, несмотря на то, что… — Некрасива, — Меррон давным-давно смирилась с данным фактом. — С ее точки зрения. Но ты сумела сделать выгодную партию. И служишь моим сестрам живым примером. Сестры, позабыв о Меррон, целовались. Все-таки это довольно мерзко. Интересно, а со стороны Меррон, когда целуется, также глупо выглядит? Если да, то жуть… — Боюсь, эта партия составилась без моего согласия. Как-то само собой вышло, что Меррон рассказала обо всем, что случилось на балу. И после. И потом еще про суд… — Обыватели, — согласился Малкольм. — Они видят во всем лишь развлечение. Даже моя мать, чудесная женщина, ограничена. В этом не ее вина, но вина общества, в котором она живет. Это общество давным-давно прогнило… Он подвел Меррон к окну, у которого дремал Сандерс, молчаливая и совершенно безынициативная личность. Зачем он вообще приходит? Вот Тилли — другое дело. Видно, что он болеет за общее дело. — Но у него есть шанс измениться, потому что есть ты и я… они… Они существовали как-то за пределами доверительного круга. — И только от нас зависит, каков будет новый мир. От того, насколько готовы мы жертвовать собой ради светлого будущего. Но боюсь, Меррон, ты не можешь больше сюда приходить. — Почему? Потому что некрасива? Или не курит? — Не сердись. Но твой муж — страшный человек. Палач. Убийца. Цепной пес Дохерти. И предатель своего народа. Фризиец, который вместо того, чтобы отомстить врагам, служит им верой и правдой, не заслуживает тебя… Так вот почему герб не знаком Меррон! Он чужой! А Меррон учила только местные… но фризиец… настоящий. И… и сколько ему лет? Не понятно. Если мало, то какой предатель, ведь Фризия уже двадцать лет, как перестала быть. Тогда он, наверное, маленьким совсем был… а если много? И он мог воевать, но не стал, предав тех, кто умер во имя свободы? А еще насмехается над тем, что Меррон говорит. — Узнай он о том, что происходит здесь, и мы все погибнем. О нет! — Да, Меррон. Но она же не собиралась рассказывать… с ним вообще сложно о чем-то поговорить. — Я… я буду молчать. Я клянусь, что буду молчать! Пожалуйста… Не надо ее прогонять. Меррон сойдет с ума взаперти. Она не сможет вернуться к романам и сплетням, зная, что где-то кто-то готовит перемены миру. Без нее. — Буду… во что бы то ни стало! Ей поверили. И доверие грело ничуть не меньше, чем взгляды Малкольма, которые нет-нет, да задерживались на Меррон чуть дольше дозволенного. Ах, почему на балу она не выбрала его? — …и только решительные действия способны переломить ситуацию! Мы должны заявить о своих правах! О правах народа, голосом которого являемся… И когда Меррон протянули сигаретку, она взяла. Табак был сладким… стало легко и воздушно. Но думалось почему-то не о Малкольме, а о Сержанте. Палач? Разве у палачей бывают настолько нежные руки? И лошадь его любит… лошади видят людей. Наверное, этими мыслями, расслабленными, тягучими, Меррон и накликала встречу. Он ждал у тетиных дверей, прислонившись к стене, почти слившись со стеной. И лишь когда схватил за руку, разворачивая, Меррон его увидела. — Ты… — Я, — обнял по-хозяйски, поцеловал и отпрянул. — Где была? А голос такой… злой. И руку сжимает уже так, что больно. — Отпусти. — Не раньше, чем ты скажешь, в каком чудесном месте тебя угостили травкой. Сержант втянул Меррон в комнату, на Летти рявкнул — она исчезла тотчас, а тети, к счастью, рядом не было. — Ну, я слушаю. |