Книга В стране слепых, страница 76 – Майкл Фрэнсис Флинн

Кеннисон выключил телевизор прежде, чем диктор, делая прекрасно ухоженными руками красивые жесты, понесет всякую чушь о том, «что все это означает», и устало оперся на стол. Значит, они добрались до старины Бентона. Он достал тонкую сигару и закурил, сломав две или три спички. Бентон. Какая ирония судьбы! Из всех членов Совета Бентон, наверное, заслужил это меньше всех. Не то чтобы на руках у него совсем не было крови, но он всегда был очень скуп на устранения. А что до того человека, который сидит без работы два с половиной года, то кто ему сказал, что он может работать только на автозаводе? Впрочем, мир полон людей, которые только и думают, как бы переложить ответственность за свою собственную жизнь на кого-нибудь другого. Неважно, кого они при этом винят – богов или дьяволов, важно, что во всем виноват кто-то еще. Жаль, что Общество на самом деле не так всесильно, как думает этот человек. Что ему недоступны микроманипуляции, без которых нельзя урегулировать жизнь до последней мелочи и сгладить все острые углы. Будь у него такая возможность и попади оно в хорошие руки, хаосу истории был бы положен конец. Все слои населения смогли бы работать гладко, без сучка и задоринки, без всяких конфликтов, без всех этих войн, забастовок, конкуренции, преступности.

Смерть Бентона была бессмысленной. В этом есть что-то бесконечно печальное. Бессмысленная смерть. Бесцельная смерть. Всякая смерть должна иметь какой-то смысл.

Кеннисон вынул сигару изо рта и ткнул ее в пепельницу. Может быть, удастся извлечь пользу из смерти Бентона. Воспользоваться ею в своих целях. Это самое меньшее, что он может сделать для брата Бентона.

Он взял трубку и набрал номер. Услышав щелчок, он сказал:

– Это Лев. Номер третий.

Как только скрэмблер был включен, Пейдж спросила, видел ли он новости.

– Да. Ты думаешь, теперь чернь возьмется за всех нас?

– Откуда я знаю?

– Мне кажется, вряд ли.

– Как по-твоему, сколько еще членов Совета мы должны потерять, чтобы это можно было назвать определившейся тенденцией? – спросила она ехидно. Но Кеннисону показалось, что в ее голосе прозвучала нотка сдерживаемого страха.

– Троих, – не задумываясь, ответил он. – Трое – это будет статистически значимо.

– А ты хладнокровный мерзавец.

– Послушай, если мы все сейчас ударимся в бега, это только докажет, что обвинения справедливы. Нужно держаться.

– И ждать, пока нас не перебьют поодиночке?

– Попроси защиты у полиции. – Эта мысль осенила его совершенно неожиданно. – После сегодняшнего случая всякий, кто упоминается в бомонтовской распечатке, имеет полные основания это сделать, и полиция не станет задавать никаких вопросов.

– Как же мы сможем вести дела, если полиция будет ходить за нами по пятам? Нельзя же рассчитывать, что к нам приставят только тех, кто работает на нас?

– Ну, те из полиции, кто работает на нас, все равно патрулированием не занимаются. Я бы предложил на это время прекратить всякую деятельность.

– Это невозможно!

– Это необходимо! Если мы пригласим полицию и предложим репортерам не отходить от нас ни на шаг – и при этом не будем пытаться поддерживать контакты между собой или что-нибудь предпринимать, – им очень скоро надоест. Они разойдутся по домам и объявят, что это была ложная тревога.

На другом конце провода воцарилось глубокое молчание.

– Потемкинская деревня? – Она, видимо, размышляла. – Нет, ничего не выйдет, – заявила она наконец. – Нас всех повесят поодиночке.

«Она считает, что лучше, если нас всех повесят вместе?»

– В конце концов, – продолжала она, – наша мадам председательница только об этом и хнычет я уж не знаю сколько времени. Поэтому она и устранила столько народу за все эти годы.

– Разве ты была против? Что-то я такого не припомню.

– Так спокойнее, – ответила она. – По-моему, все голосовали единогласно.

«Так спокойнее, – подумал Кеннисон. – Это значит, что голосовать против того, что предложила Великая Гарпия, слишком опасно. Куда опаснее, чем если кто-нибудь из непосвященных случайно наткнется на то, чего ему знать не надо».

– Нет, мадам председательница никогда не согласится, чтобы полиция и газетчики ходили за ней по пятам. И Ульман не согласится, и Руис, а уж Льюис – и подавно.

– Может, и согласятся. Если определится тенденция.

Снова наступило молчание – на этот раз оно было еще дольше и глубже. Наконец Пейдж заговорила:

– Тенденция может определиться. При некоторых условиях.

– Может быть, ты об этом позаботишься? Если подумать, я полагаю, что даже еще один такой случай уже будет статистически значимым. А если он случится с кем нужно, это заодно решит для нас множество других проблем.

– Я поговорю кое с кем из членов Совета о твоем предложении. То есть о потемкинских деревнях. И о том, что нужно отдать приказ всем ячейкам прекратить всякую деятельность впредь до уведомления. – Она помолчала. – Как ты думаешь, сможем мы это провернуть?

Он не понял, какой именно из его планов она имеет в виду.

– Наверняка. Я в тебе не сомневаюсь.

И он положил трубку.

Он действительно в ней не сомневался. Из нее получится прекрасный Сьюард при нем, Линкольне. Эта мысль доставила ему некоторое удовольствие, но потом он вспомнил, чем кончил Линкольн, и выкинул ее из головы.

– А если ничего не получится, – произнес он вслух, – я всегда могу призвать на помощь Флетчера Окса.

Он вернулся в столовую. Карин терпеливо ждала у сервировочного столика, на котором под портативным инфракрасным обогревателем стояла его тарелка. Карин была женщина плотного сложения, с округлыми мышцами под гладкой кожей. В ней не было ни грамма лишнего – лишь аппетитная мягкая прокладка во всех нужных местах. Он позволил себе с восхищением задержать взгляд на ее фигуре под форменной одеждой французской горничной, на ее ногах в черных ажурных чулках и туфлях на высоком каблуке. Он представил себе, как она выглядит без формы (для чего не нужно было чересчур сильного воображения) и какие разнообразные штуки они могли бы проделать вместе (что открывало для воображения большой простор).

Он сел за стол и положил на колени салфетку. К его огорчению, она легла совершенно ровно.

– Я готов, – сказал он.

Карин принесла ему тарелку, которая стояла на сервировочном столике. При этом, повернувшись к нему спиной, она низко нагнулась над столиком и потом так же низко склонилась, когда ставила тарелку перед Кеннисоном. Она прекрасно знала, что это ему нравится. Знала и то, что почти все это ни к чему.

«Мне грозит опасность, – подумал он, – и моим людям тоже». Он вспомнил, что двое слуг Бентона погибли вместе с ним. Здесь не должно случиться ничего подобного. Не отослать ли их в какое-нибудь безопасное место? Он не мог допустить, чтобы кто-то причинил вред прекрасной Карин, или умнице Беттине, или веселой Рут-Энн, или скромной горничной Грете. Он представил себе, как они вместе с ним заперты в горящем доме, как кричат от страха, прижимаясь к нему, а языки пламени подкрадываются все ближе. Или как разъяренная толпа гонится за ними, как их избивают, как забавляются с ними неумытые, грубые рабочие.