Книга Нобелевская премия, страница 96 – Андреас Эшбах

На сей раз накрыто не было; на столе стояла только использованная посуда Биргитты. Кофе ещё оставался, но не в термосе, а в стеклянном кувшине маленькой кофейной машины. Пирог тоже кончился; похоже, она его доела на завтрак.

Я огляделся, ища записку, знак, хоть что-то, но ничего не нашёл. Всё было так, будто она забыла, что я есть.

Странно. Я раскрыл все кухонные шкафчики, нашел растворимый кофе и старые хрустящие хлебцы, которые уже не хрустели, а гнулись, а к ним баночку джема из разных ягод, такого типичного для Швеции, но не очень любимого мной. Какой-никакой, но всё же завтрак. Я поставил воду для кофе, убрал посуду Биргитты в раковину, снова накрыл стол и взял из стопки газет последнюю. В мире ничего особенного не произошло, насколько я мог судить, бегло просмотрев её. Отдельная часть была посвящена нобелевским речам и докладам в воскресенье вечером, там приводились цитаты, естественно, и из доклада Софии Эрнандес Круз. Она даже была на снимке: худощавая фигура профессорского достоинства за белым пультом. Эта женщина умела произвести впечатление.

Вода закипела, кофе свалялся комками и не растворялся, молока в холодильнике было на донышке пакета. Первый глоток не только имел отвратительный вкус, но и обжёг мне язык. Я решил поупражняться в терпении, достал мобильный телефон и позвонил Гансу-Улофу.

– Ты? – ахнул тот вместо приветствия.

Я спросил, слышно ли что-нибудь от Кристины.

– Нет, – коротко ответил он. – Ничего. Полное молчание. Как и обещали.

– А в остальном?

– Тоже ничего.

Я раздумывал, не рассказать ли ему задним числом о моей ночной экскурсии, но он не спросил, и я решил не нагружать его.

– Нам надо продумать меры твоей безопасности, – сказал я.

Он ответил не сразу.

– Что? Какие ещё меры?

– Я подумал, что тебе на некоторое время надо просто залечь на дно. Я буду вести наблюдение за домом и попытаюсь выяснить, насколько они настырны. В худшем случае придётся отправить тебя за границу. У меня есть контакты и для того, и для другого варианта, но вначале я должен ещё проверить эти контакты.

– Забудь об этом, – фыркнул он. – Я никуда не поеду.

Ого! Что это с ним?

– Как только закончатся нобелевские торжества, на тебя откроется сезон охоты, – сказал я. – Это тебе ясно?

– Ну и что. Мне плевать.

Он явно дошёл до ручки. Я выглянул из окна, в серое утро понедельника под пергаментным небом, и у меня возникло желание дать моему не очень любимому зятю надежду, даже если я сам её не имею.

– Ещё не всё потеряно, – сказал я и объявил ему, что нашёл Димитрия и что он занят тем, что пытается расшифровать дискету. – Наверное, у Хунгербюля были основания так зашифровать этот файл. И хранить дискету в сейфе.

Я слушал, как некоторое время дышал Ганс-Улоф.

– Кто такой Димитрий? – спросил он.

Я расписал ему Димитрия Курякова в самых ярких красках. Компьютерный хакер божьей милостью, человек с волшебными руками и выдающимся интеллектом русского математика, который способен поставить на колени любую компьютерную систему. Разве не знак качества то, что полиции России, США и ещё полудюжины стран разыскивают его? Более того, даже отдел шведской полиции по делам иностранцев, которую не сдвинешь с места, и то разыскивает его и даже хочет выдать России.

– И ты его нашёл? Несмотря на то, что он скрывается? – В голосе Ганса-Улофа звучал скепсис. Я понимал, почему: он спрашивал себя, какой смысл прятаться ему самому, если всё равно кто захочет, тот найдёт.

– У меня были кой-какие адреса, и я его действительно хорошо знаю, – поспешно сказал я. – Иначе бы не нашёл.

Это было слегка преувеличено. На самом деле Димитрий – если не считать его телефонной паранойи – совсем не умеет быть осторожным. Но мне казалось, что слегка преувеличить не повредит.

Ганса-Улофа это, однако, не убедило.

– Не знаю. Может, дискета не имеет никакого отношения к похищению Кристины.

– Это мы узнаем, как только Димитрий её расшифрует.

– Хм-м.

Кажется, всё это его не очень ободрило.

– Если ты не хочешь залегать на дно, – объявил я, – тогда в среду я составлю тебе компанию.

– Компанию? Где?

– Перед телевизором. Когда будет прямой репортаж с Нобелевской церемонии. И потом у телефона.

– А, – голос Ганса-Улофа звучал устало. – Давай, если хочешь. – Он помедлил. – А теперь давай закончим. Ко мне с минуты на минуту должен зайти мой аспирант. Мне кажется, я уже слышу его шаги.

– Хорошо, – сказал я. – Я позвоню, как только будет что-то новое.

– Да, позвони, – и он отключился.

Кофе за это время достиг комнатной температуры, но на вкус лучше не стал. Жуя старые хлебцы, я читал сообщение о нобелевском докладе Софии Эрнандес Круз.

Интересно было наконец узнать её историю из первых рук. Секс-эксперименты в Аликанте были вовсе не такими уж важными, они просто привлекли внимание. В начале экспериментов действительно стояли исследования механизмов действия средств наркоза, но довольно скоро София Эрнандес Круз поставила перед собой свой знаменитый вопрос: что представляет собой то, что всевозможные средства наркоза глушат, регулируют, исключают, – что такое бодрствование?

В первую очередь, бодрствование – не то же самое, что сознание. Ибо мы видим сны и при этом не бодрствуем, но очень даже в сознании, хоть и в другом его состоянии. Но и когда мы бодрствуем, мы пребываем в разной степени сознания.

Боль делает нас менее бодрствующими,

говорила она в своем докладе.

Сексуальное возбуждение делает нас менее бодрствующими. Даже воспоминания делают нас менее бодрствующими. Всё, что принуждает наш мозг перерабатывать импульсы, исходящие изнутри нас, уменьшает степень нашего бодрствования.

Я с отвращением смотрел на жижу в чашке, которая должна была меня взбодрить. Молоко, кажется, свернулось. Я встал и вылил всё в раковину. Усталость. Она забыла про усталость, умная женщина. В первую очередь, степень нашего бодрствования уменьшает простая усталость.

В Базеле (представить себе только: в Базеле!) она посадила перед своим томографом индийских йогов и фотографировала процессы в их мозге в то время, как они при полном сознании прокалывали себе иглами язык, щёки, плечи и другие части тела. Полученный томографом узор она сравнила с узором мозга нормальных людей в четырёх различных стадиях наркоза по Геделю, которые, как было объяснено заинтересованному читателю, называются analgesie, excitation, toleranz и asphyxia, – но также и с узором бодрствующих, взволнованных, скучающих, сонных, играющих в карты, размышляющих, развлекающихся людей, среди которых были и те подопытные персоны, которых она непосредственно своим видом вводила в состояние сексуального возбуждения. Это привело её к некоторым выводам о природе бодрствования и о его отношении к феномену сознания, но эти выводы автор статьи опускал, чтобы закончить цитатой, которая ему представлялась, по-видимому, этакой квинтэссенцией всего: