Книга Триллион долларов. В погоне за мечтой, страница 133 – Андреас Эшбах

– Вполне возможно.

– Как вы думаете, он нас видит?

– Со своей кровати он видит только небо. – Он подумал о двойном смысле этого выражения. – В некотором роде я ему завидую, – признался он, удивляясь, почему говорит это ей.

– Завидуете умирающему?

– Он умирает с сознанием исполненного долга, для которого была предназначена его жизнь. Хотелось бы такого и для себя. Хотя бы знать свое предназначение.

Кажется, ей это не понравилось.

– Разве у нас у всех не одно предназначение? Просто прожить свою жизнь?

Джон смотрел на высохшие, жесткие травинки под ногами.

– Честно говоря, я не знаю, что это значит.

– Что жизнь не представляет собой ничего сложного. Живешь. Любишь. Смеешься. Или плачешь, если придется.

– Люди делают это уже многие тысячи лет, но если все будет идти так, как идет, то через несколько десятков лет людей вообще больше не будет. – Он покачал головой: – Нет. Это не ответ.

Теперь она посмотрела на него. Глаза у нее были глубокие и темные. Но ему нравилось, как она смотрит на него. Что она смотрит на него.

– Вы много взваливаете на себя.

– Это на меня взвалили. Вместе с безумным количеством денег.

Деньги, которые порабощают весь мир. Но лучше об этом не думать.

– Мне кажется, – сказала она, – я должна вам срочно кое-что показать.

– Ваше удивительное открытие?

– Более чем удивительное. – Она огляделась. – Но для этого нам придется поехать во Флоренцию, в офис Вакки, в их канцелярию.

Он заметил, как все стихло. Только что стрекотали в кустах цикады, но и они, казалось, выжидательно смолкли. Облака на небе тоже остановились, бледные и бездвижные.

– Врач сказал, что еще не скоро, – добавила она.

Джон колебался.

– Рискнуть только из любопытства?..

– Какой тут риск? Все равно каждый умирает в одиночку.

Джон посмотрел на нее, и ему показалось, что он знает ее с незапамятных времен. На глаза у него выступили слезы, и их совсем не нужно было скрывать.

Он еще раз глянул в сторону окна, за которым старик ждал смерти, и его пронзило глубокое согласие. Что бы вы ни сделали, все будет правильно.

– Идемте, – сказал он.

* * *

На втором этаже канцелярии царил хаос. Витрины стояли открытыми, бесценные фолианты громоздились небрежными штабелями, на столах лежали раскрытые справочники, словари и горы исписанной бумаги, даже на стенах висели бумажки с датами, внесенными суммами и ключевыми словами по-немецки, которые он не мог прочитать. Должно быть, у нее уже долгое время был доступ к архиву.

– Вот, взгляните сперва на это. – Она достала из витрины с кондиционером книгу и раскрыла ее. – Это одна из счетоводных книг Джакомо Фонтанелли. Тут есть две примечательные вещи. Первое. В пятнадцатом веке в Италии развилось то, что мы теперь называем двойной бухгалтерской записью. Тогда это называлось бухгалтерией по-венециански, и этот новый метод был основой доминирующего положения, которое тогда занимали итальянские купцы. Но Фонтанелли не пользуется им, а ведет своего рода бизнес-дневник, и он скорее бессистемный, мягко выражаясь. Обратите внимание на почерк – нечеткий, с переменным наклоном. Тот же самый почерк, что и в завещании.

Джон смотрел на бледные каракули, сравнивал их с завещанием, которое по-прежнему лежало на своем месте под стеклом.

– Но в этом нет ничего неожиданного, а?

Урсула Фален рассеянно кивнула:

– Это еще сыграет свою роль. Сейчас важно, что такой способ, скажем так, хаотических записей не дает возможности быстро получить представление о фактическом состоянии дел купца. Поэтому долгое время никому не бросилось в глаза, что книги Фонтанелли заканчиваются не тремястами флоринами прибыли, а тремястами флоринами убытков. Если быть точной, я была первой, кто это заметил, и с того времени не прошло и трех месяцев. – Она положила перед ним другую счетоводную книгу, последнюю в ряду, раскрыв ее на последней исписанной странице.

– Убытков? – Джон наморщил лоб, разглядывая цифры. Они ему ни о чем не говорили. Ему оставалось только поверить ей на слово. – Но как же тогда он смог оставить состояние, если его не было?

– Этот вопрос я тоже себе задавала. Поэтому мне пришлось разыскать другие записи Джакомо Фонтанелли – с помощью Альберто Вакки, кстати, которого в этой стране, кажется, знают все и каждый, – сказала она, подняла крышку старинного металлического ящика и достала оттуда несколько таких же древних бумаг. – И в конце концов я наткнулась вот на это. Пункт второй.

Несколько листков, исписанных колонками цифр. Джон смотрел на них, пытаясь понять, что перед ним. Цифры выглядели чужеродно, двойка скорее походила на лежачую волнистую линию…

– Это годы? – вдруг осенило его. – Вот, 1525, 1526… – Он долистал до конца. – Заканчивается 1995 годом.

– Точно! – сказала Урсула. – Это расчет, во что превратится состояние за пятьсот лет, с процентами и процентами на проценты. И обратите внимание на почерк – он строгий, четкий, равномерный. Это мог написать кто угодно, но только не Джакомо Фонтанелли. Как видите, это письмо, которое он получил, должно быть, в 1523 году.

Джон смотрел на цифры, и у него было такое чувство, что его глаза готовы сгореть.

– Это значит?..

– Это были не его деньги, и это была не его идея, – произнесла она страшные слова. – Кто-то другой разработал весь этот план и дал на него деньги.

У Джона зашатался под ногами пол.

– Тот, кто написал письмо? – Он перелистывал, ища конец. – Этот… что это значит? Якопо?

– Якопо, – подтвердила Урсула Фален, – итальянская форма немецкого имени «Якоб». Известно, что Якоб Фуггер при жизни имел обыкновение именно так подписывать свои письма в Италию. Говорит вам о чем-нибудь имя Якоб Фуггер?

– Якоб Фуггер Богатый, – услышал Джон свой собственный голос. Это имя упоминал Маккейн, и он его вспомнил. – Самый могущественный человек, когда-либо живший на этой планете. Вы полагаете, моим состоянием я обязан ему?

Глаза ее превратились в большие, загадочные драгоценные камни.

– Более того, – сказала она. – Я думаю, вы его потомок.

* * *

То, как он сидел и смотрел на нее, делало его таким открытым и беззащитным, что ей впору было обнять его. Сейчас она не видела в нем ни капли той заносчивости, какая почудилась ей в первый раз, осталась только притягательность, да такая, что все в ней пронзительно звенело, напоминая ей о Нью-Йорке, о Фридхельме, изменяющем ей с чужой женщиной, о ее безумной ярости. Сколько уже прошло времени с тех пор, а шрамы, оставшиеся от той травмы, еще болели. Болели и сейчас, в присутствии этого мужчины, к которому она чувствовала необъяснимую теплоту, как будто он был тот, кого она долго ждала, кто долго отсутствовал и наконец вернулся.