Книга Ракетная рапсодия, страница 80 – Семен Лопато

— Метра два в длину.

— Если только сам его из кладовки достанете. Там столько барахла старого напихано, я уже туда дверь боюсь открывать.

— Я открою.

Оттащив перекошенную дверь кладовки, протиснувшись между набитым чем-то ободранным ящиком из-под телевизора и стоймя втиснутым старым велосипедом, он вытащил переломленный вдвое рулон с ковром; бросив на него взгляд, девушка скрылась в комнате; раскатав на полу ковер, он опустил на него боеголовку; тщательно придерживая ее, с усилием проворачивая, он в несколько оборотов прокатил ее по коридору, обматывая ковром. Снова заглянув в кладовку, он нашел там моток шпагата; замотав им в нескольких местах рулон, он взглянул на него сбоку: сквозь образовавшиеся отверстия с обоих боков открывался вид на боеголовку. Вытащив из кладовки несколько старых половиков, он, найдя на кухне ножницы, нарезал из половиков лепт; смотав их в две пробки, он туго вбил их в боковины рулона. Боеголовка была закупорена, при взгляде сбоку инородное тело внутри рулона не бросалось в глаза; откатив рулон обратно к стене, он зашел в комнату.

Свет в комнате был притушен, Наташа и девушка по обе стороны от журнального столика с водкой и едой, заговорщицки наклонившись друг к другу, кажется о чем-то разговаривали; обернувшись при звуке открывающейся двери, обе, улыбаясь, посмотрели на него; подойдя, он подсел к столу. Загадочно улыбаясь, рассматривая его так, словно видела в первый раз, девушка налила ему в стопку водки.

— Упаковали вашу аппаратуру?

— Да, спасибо.

Кивнув, с улыбкой глядя на него, она откинулась к спинке кресла.

— Слава богу, хоть куда-то этот ковер пристроили, а то мама все переживала: и отдать некому, и выбросить жалко.

Держа стопку в руке, Наташа быстро бросила взгляд на нее:

— Елена Георгиевна сейчас в командировке?

— Да, в Могилеве.

Словно услышав то, что и ждала услышать, она быстро повернулась к нему.

— Я сколько себя помню, Елена Георгиевна все в командировки ездит, у Ольги мама — героическая женщина, я ее больше всех на свете уважаю.

Она повернулась к девушке снова.

— Не понимаю, как ты ее до сих пор отпускаешь.

Не глядя на нее, с какой-то странной улыбкой опуская глаза, девушка покачала головой.

— Это уже не обсуждается. Уже все сказано, и все бесполезно.

Секунду задержавшись взглядом на своих ногтях, она неожиданно взглянула на него.

— Вы с нами будете пить?

Мгновение глядя на нее, сидевшую, склонившись набок в кресле, видя какое-то изменение в ней, видя, что глаза ее, раньше потухшие, теперь поблескивали каким-то загадочным, затаенным светом, чувствуя какое-то странное взаимопонимание с этой девушкой, он взял в руку стопку.

— Давайте за вашу маму выпьем.

Чокнувшись с ним, она спокойно-признательно опустила глаза.

— Спасибо.

Машинально выпив, поставив стопку на стол, чувствуя какой-то непонятный интерес к ней, он открыто подался к ней.

— А вы художница?

— Да, художник-график по диплому.

— А сейчас почему не рисуете?

С рассеянной улыбкой, словно старший младшему объясняя то, что вряд ли будет понято, она пожала плечами.

— Видите ли, это хорошо в определенном возрасте, когда это все само по себе происходит, а когда что-то изменилось, когда все это проходит, то это уже не может быть профессией, лучше даже не пробовать. — С какой-то загадочной улыбкой она изучающее взглянула на него. — Любите живопись?

— Да. Вообще я люблю музыку, визуальные искусства не очень, кино, например, не люблю, а живопись люблю.

Предвидяще улыбаясь, она бросила взгляд на него.

— Наверно — реалистическую?

— Не очень. Я люблю классицизм. Давида, Караваджо.

— Караваджо — не классицизм.

— Ну, он предтеча.

С улыбкой, словно что-то вспоминая, она кивнула.

— Ну да. Они все у него учились.

С доверием, ищуще он подвинулся к ней.

— Мне нравится живопись фэнтези, особенно готическая. Знаете, есть такой Луис Ройо. Сейчас его несколько альбомов издано.

На секунду опустив глаза, она улыбнулась.

— Знаю. Но это не живопись. Скорее прикладное искусство.

Признающе он взглянул на нее.

— На меня это очень действует.

— Просто есть художники, а есть рисовальщики. У нас почему-то много художников, но мало хороших рисовальщиков. А в Европе наоборот. Луис Ройо — рисовальщик.

— А кто художники — Кандинский с Малевичем?

— Кандинский с Малевичем не художники.

— А кто?

— Дизайнеры. Просто в их времена не престижно было быть дизайнерами, вот они и ударились со своими амбициями в станковую живопись.

Прищурившись, она почти мечтательно улыбнулась.

— Из Кандинского отличный художник по тканям бы получился.

— А из Малевича?

— По обоям. У него картина такая есть — «Красная кавалерия», прямо просится на обои, куда-нибудь в детскую комнату.

С лучистой улыбкой слушавшая их Наташа порывисто повернулась к девушке.

— А покажи ему свои картины.

Не глядя на нее, девушка, улыбаясь, помотала головой.

— Не надо.

Бездумно он повернулся к ней.

— А вы Наташу когда-нибудь рисовали?

Полузакрыв глаза, словно гася пламя, девушка, улыбаясь, посмотрела в сторону.

— Я пробовала. Но мне не дали. Как-то этюд по обнаженке надо было сдавать в училище, я хотела Наташку голую в кресле нарисовать, как раз свет падал как надо, и тело — ни у кого, кроме Наташки, нет такого тела, но помешали эти две оторвы, Михеева с Глинской, Наташкины подруги. Ввалились ко мне с водкой и с тортом, увидели голую Наташку и возбудились настолько, что о живописи забыть можно было начисто. Вместо сеанса вышел какой-то кондитерский дебош с лесбийскими мотивами.

Сияя глазами. Наташа повернулась к нему.

— Они меня тортом голую до пояса обмазали, а потом втроем начали слизывать.

Быстро взглянув на нее, девушка с улыбкой покачала головой:

— Не надо, а то твой мужчина бог знает что о тебе подумает.

Торопясь возразить, он подался к ней.

— Я о Наташе хорошо думаю.

— И правильно.

Прикрыв глаза и улыбаясь, она убежденно покачала головой.

— О Наташе нельзя плохо думать, она ни на кого не похожа, других таких просто нет.