Книга Смерть в Лиссабоне, страница 56 – Роберт Уилсон

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Самое страшное наказание — это отправка на Восточный фронт. О чем это вам говорит?

— Что блицкриг не задался?

— По календарю зима еще только начинается, а уже два месяца, как лютый холод. Радиус действия наших интендантских служб — тысячи километров. А русские, отступая, оставляют нас ни с чем — голая, выжженная земля. И мы тащим, что можем. Вам известно, что мы делаем с русскими военнопленными? Мы загоняем их в концлагеря за колючую проволоку и ждем, пока они помрут с голоду или замерзнут. Кормить их нечем. Мы и себя-то прокормить не можем. Сказать, что положение серьезное, — это ничего не сказать.

— Но это лишь подкладка, так сказать, нижняя часть бутерброда с ливерной колбасой, не так ли?

— Вы что там, в вашем свином хлеву в Бейре совсем уж в навоз закопались, что ни черта не смыслите? Что произошло седьмого декабря?

— Пёрл-Харбор.

— Вот вам и бутерброд!

— Но мы находимся в двадцати пяти километрах от Москвы. Можно сказать, в пригороде. Американцы же — по ту сторону Атлантического океана и высадку в Европу еще не производили. Давайте смотреть на вещи здраво, герр обергруппенфюрер!

— Я не теряю надежды, герр штурмбанфюрер, но мы должны быть готовы и к неожиданностям, — сказал Лерер. — Теперь вот что: этот ваш крестьянин, с которым вы сотрудничаете в Бейре…

— Абрантеш.

— Он грамотный?

— Нет, но печать у него есть.

— Он надежен?

— Он надежен, — сказал Фельзен, вспоминая, какого страху натерпелся. — Дайте ему заработать, и он будет счастлив. И к тому же он имеет доход от предприятий по очистке вольфрама, которые мы там основали.

— Это к делу не относится. Предприятия по очистке вольфрама — не в счет, серьезных прибылей они не приносят. Помните, что я говорил вам насчет напряжения умственных способностей?

Взгляды их скрестились — они поняли друг друга.

— В случае неблагоприятного для нас финала… — Фельзен не закончил фразу, и она повисла в воздухе.

— Я имею в виду, — сказал Лерер, — учредить банк. Банк с португальцем в качестве владельца.

— В качестве владельца?

— Ну, это прикрытие. Как вы говорите, верхняя часть бутерброда. Уверяю вас, что союзники будут нам мстить. Всех наших доходов на континенте мы лишимся. Вот тут и поможет банк, владеть которым станет португалец, акции которого осторожно и тихо приберут к рукам крупные немецкие коммерсанты.

— И кто же будут эти коммерсанты?

— Пока могу назвать двоих, — сказал Лерер. — Вас и меня. Это будет наше частное дело. Никто, и, уж конечно, не этот прусский кретин, не будет о нем знать.

— Значит, владеть им будет СС?

— В известном смысле да, — сказал Лерер, не сводя глаз с Фельзена. — Но надеюсь, вы понимаете и важную роль Абрантеша. Он должен быть абсолютно надежным, должен быть нам другом.

— Он нам друг, — сказал Фельзен, выдержав каменный взгляд Лерера.

— Вот и хорошо, — сказал Лерер, опять удобно усаживаясь в кресле. — Теперь все, что нам нужно, — это название. Хорошее португальское название. Как переводится ваша фамилия на португальский?

— Rochedo, rocha. [23]

— Rocha… Звучит надежно, солидно, но думаю, к этому стоит добавить и что-то обширное, бескрайнее.

— Самое важное для португальца — это, по-моему, море.

— А как по-португальски «море»?

— Mar. «Mar е Rocha».

— Нет-ет! «Мар и Роша» — это как название плохонького ресторана.

— Тогда «Осеану и Роша».

— Вот это, думаю, подойдет. Банк «Осеану и Роша», — протянул, устремив взгляд в парк за окном, Лерер. — Банку с таким названием я бы доверил свои деньги.

1 октября 1942 года, центр Берлина.

Эва Брюке сидела в своей квартире в кабинете. Она курила папиросу за папиросой, то и дело отпивая коньяк из рюмки, которую грела в руках.

Лицо ее было таким бледным, что ей казалось, встань она к свету, сквозь щеки можно будет разглядеть даже зубы. Ну а внутри? Внутри у нее ничего не осталось. Она чувствовала себя ощипанной, выпотрошенной и подмороженной курицей.

Те двое находились у нее в квартире, безымянные, разумеется, — Гензель и Гретель, Тристан и Изольда. Они привыкли скрываться и вели себя тихо как мышки, даже тише. Они уже несколько месяцев кружили так по Берлину, и ее квартира была их последним пристанищем.

Эва собралась уходить и только поднесла к губам почти закончившийся тюбик помады, как услышала стук в дверь, негромкий, осторожный. Она тут же убрала помаду — не хватало еще второпях испортить ценный остаток! Но следующий стук был уже раскатистым, громоподобным и сопровождался страшным трехсложным выкриком, от которого начинали дрожать коленки у любого берлинца:

— Гестапо!

Крик был достаточно громким, чтобы двое, находившиеся в задних комнатах, услышали его и успели спрятаться. У нее времени на них не было.

— Иду, — сказала она, четко, без ворчания, но с легким раздражением.

Стук продолжался. Ежась, она натянула пальто и открыла дверь.

— Да, — сказала она любезно, но слегка нахмурившись. — Правда, вы застали меня в дверях…

Двое мужчин прошли мимо нее прямо в гостиную. На обоих были черные кожаные пальто и черные шляпы, которые они не сняли. Один был худой, другой — коренастый.

— Проходите, — сказала она.

— Ваши документы.

Она вытащила из сумочки документы и передала им из рук в руки, уверенно и не без вызова.

— Эва Брюке? — осведомился худой, не глядя в бумагу.

— По-моему, в документе это указано.

— О вас поступило сообщение.

— О чем и от кого?

— Что вы укрываете нелегалов, — сказал худой. — Сообщили соседи.

— Но у меня нет соседей. Кругом одни развалины.

— Мы не о непосредственных соседях говорим, не о тех, чьи дома рядом. Соседями можно назвать и тех, кто наблюдает, например, за домом с задней стороны.

— Но их разбомбило на прошлой неделе, — сказала она.

— Вы, наверно, не станете возражать, если мы немного осмотрим помещение?

— Но я уже совсем уходила! — сказала она с нотками отчаяния в голосе.

— Это не займет много времени, — сказал худой.

— Если вы не возражаете, сообщите мне имена этих соседей, а также имена ваших начальников, чтобы, когда они посетят сегодня вечером мой клуб, я могла пожаловаться на чрезмерное любопытство этих людей. И сообщите мне заодно ваши фамилии.