Книга Любовь — всего лишь слово, страница 102 – Йоханнес Марио Зиммель

Отец взял Отто к себе в фирму. И тот остался в Пассау. Верена сдержала свою клятву: она ни разу не была у своего отца, ни разу ему не написала, она его так и не простила.

— Он еще жив, — рассказывает Верена. — Уже старик, но очень бодрый. Дела у него идут отлично.

— Ты в самом деле так ни разу его и не проведала?

— Ни разу.

16 часов 45 минут.

Уже целых три четверти часа Хорек корпит с классом (скорее всего) над Тацитом. Я лежу рядом с Вереной на широкой постели. Свечи догорели и погасли. Только красный жар электрической печки освещает помещение. Дождь все идет и идет. Верена приподнимается и тушит в пепельнице сигарету.

— Вот как я жила, — говорит она. — Теперь ты знаешь мою, а я знаю твою жизнь.

Она сидит, подтянув колени к груди, голая. В комнате тепло. Я глажу ее ноги, бедра.

Я говорю:

— Я тебя как-то спросил, любила ли ты отца Эвелин, и ты сказала — да.

— Я и любила его. К сожалению.

— И ты его еще любишь?

— Давно уж нет. Когда я закрываю глаза, то уже не могу представить себе его лицо.

— И долго ты пробыла секретаршей?

— Мне пришлось много раз менять работу.

— Почему?

— Мои сослуживицы пакостили мне.

— Они не могли простить тебе, что ты так красива.

— Возможно. Почти сразу же начинались разговоры, что у меня шуры-муры с шефом. Это были очень тяжелые времена. Я же ничего толком не умела! Я попробовала работать в канцелярии налогового ведомства, потом в посылторге, потом администратором в мебельном магазине, и нигде ничего не получилось. Дела у меня шли все хуже и хуже. Моя одежда была старой и немодной. А новую мне не на что было купить. Мне с Эвелин пришлось съехать с квартиры, потому что не было денег на квартплату. Я сняла квартиру поменьше. Но и с нее пришлось вскоре съехать. Под конец у меня была мерзкая квартира, маленькая и у самой железной дороги. Настоящая дыра.

— А что отец?

— Он иногда присылал мне деньги. Поверь, я не хочу выставлять себя героиней! Но я отсылала его деньги ему назад. Я не могла забыть, как умерла моя мать. И сегодня я все еще не могу забыть этого!

Она снова ложится рядом со мной, мы держим друг друга за руки и долго молчим.

Потом она говорит:

— На панель я не пошла. Конечно, я знакомилась с мужчинами. Я выставляла их на развлечения. Но когда мужчины замечали, в каких условиях я живу, они быстро ретировались.

— И еще, когда они узнавали, что у тебя ребенок.

— Конечно. И потом еще… знаешь ли… Нет, мне кажется, я не могу этого сказать.

— Ну, скажи уж.

— Да нет. Не то что я не хочу сказать, а не могу этого правильно выразить. Мужчины…

— Что мужчины?

— Они быстро замечают, когда ты с ними разыгрываешь театр и изображаешь любовь или страсть…

— И вы, женщины, тоже! Вы замечаете это еще быстрее!

Тут у меня возникает вопрос:

— А твой муж?

— Я тебе уже говорила. Он мне повстречался на улице в тот вечер, когда я хотела убить Эвелин и себя. Когда у меня уже не было сил жить. Эвелин выскочила под колеса его машины…

— Я не о том.

— О чем же?

— Ты ведь не любишь мужа.

— Нет.

— И он ничего не замечает? Именно он?

— Конечно же, замечает. И он мне уже об этом говорил.

— И что же?

— Он утверждает, что его это не смущает. Он меня любит, и этого ему достаточно. Он говорит, что никогда не отдаст меня. — Ее голос становится громче. — Что с ним творится на самом деле, я не знаю. Я не уверена, что завтра он не обвинит меня в связи с Энрико или еще с кем-нибудь и не вышвырнет на улицу. Ты, Оливер, скажи мне только вот что, только одно: теперь ты наконец-то понимаешь, что я ни за что на свете не хочу опять оказаться в грязной дыре у железной дороги, жить впроголодь, пить шампанское с мерзкими жлобами и позволять им хватать себя за грудь? Теперь-то ты понимаешь, что я ни за что на свете не хочу снова стать нищей, ни за что, ни за что?

— Я понимаю.

— Ты молодец.

— Никакой я не молодец. А вот ты разбила пластинку.

— Сейчас я уже жалею об этом.

— Я сохраню осколки.

— Глупый мальчик.

— Когда-нибудь я покажу их тебе!

— Только не начинай все снова-здорово, прошу тебя! Ведь в остальном было так хорошо… Как еще ни с кем…

— Даже с мистером Стивенсом?

— А почему ты спрашиваешь о нем?

— Потому что он отец Эвелин. Я ревную тебя к нему.

— Для этого нет оснований. Я же говорю, что уже и не помню, как он выглядел. И… и не помню уже, как у меня с ним было.

— Но…

Она кладет мне ладонь на руку.

— Уже поздно. Нам пора собираться. Ах, милый, нам не хватает времени. У нас так мало времени.

So little time [134] .

Когда мы покидаем маленький кособокий домик, на улице уже совсем темно. Верена тщательно запирает дверь. Через лужайку мы идем к моей машине. По дороге к автостраде я кое о чем вспоминаю:

— Разве ты мне не говорила, что твой муж устроил твоего брата на работу в валютнообменный пункт на главном вокзале во Франкфурте?

— Так оно и есть. Год тому назад Отто взял казенные деньги из кассы отцовской фабрики в Пассау. Отец выгнал его. Отто приехал ко мне и умолял меня помочь. Мой муж помог ему. Муж помогает многим людям.

— Но ведь это говорит в его пользу!

— Он делает это не ради самих людей.

— А ради кого тогда?

— Ради меня.

— Чтобы ты его когда-то все же полюбила?

— Да.

— И когда-нибудь это произойдет?

Она отрицательно качает головой. Постукивают «дворники», и дождь лупит по стеклам и крыше. У автозаправки на шоссе я выхожу и прошу вызвать радиофицированное такси. Затем возвращаюсь к Верене.

— Послезавтра четверг. У меня полностью свободна вторая половина дня. Встретимся в половине третьего?

— Да, Оливер, да! — Она кивает.

Потом мы сидим и вглядываемся в темноту и дождь, следя за машинами, которые в дождевых брызгах и со свиристящими шинами мчатся мимо нас по мокрому бетону.