Книга Патрульные апокалипсиса, страница 49 – Роберт Ладлэм

— Соединить вас с ним?

— Конечно... Привет, Роджер, как поживаешь?

— Прекрасно, Ларри, давненько мы не разговаривали.

— Лет тридцать, должно быть...

— Ну, не совсем так, — мягко возразил Брукс. — Я возглавлял здесь твою избирательную кампанию восемь лет назад. По правде говоря, на последних выборах ты в этом не нуждался.

— Господи, прости, пожалуйста! Конечно, теперь помню. Прости.

— Не извиняйся, Ларри. Ты — человек занятой.

— А что у тебя?

— С тех пор проложил еще четыре маршрута, так что можно сказать, живу неплохо. А летом туристы прибывают быстрее, чем мы успеваем прокладывать новые тропы. Конечно, те, что приезжают с Восточного побережья, интересуются, почему у нас в лесу нет горничных.

— Отлично, Родж! В следующий раз я использую это в дебатах с моими уважаемыми коллегами из Нью-Йорка. Они хотят, чтобы прислуга была у каждого, кто живет на пособие.

— Ларри, — вдруг серьезно заговорил Брукс. — Я звоню тебе потому, что мы вместе учились и я здесь проводил твою избирательную кампанию.

— Не понимаю.

— Я тоже, но знаю, что должен был позвонить, хотя и поклялся ничего не говорить тебе. Признаюсь, мне не понравился этот сукин сын — болтал так задушевно, будто он мой лучший друг и посвящает меня в тайны гробницы Тутанхамона. Он все время повторял, что это для твоей же пользы.

— Ктоэто?

— Какой-то тип из ФБР. Я заставил его показать удостоверение, и оно оказалось подлинным. Я, черт побери, уже собрался вышвырнуть его, а потом подумал: лучше узнаю, что ему надо, хоть для того, чтоб сообщить тебе.

— И что же это, Роджер?

— Спятили они, вот что. Знаешь, как некоторые журналисты малюют тебя той же краской, что старину Барри Голдуотера из Аризоны? Ядерный маньяк, который взорвет всех нас к черту, и прочая сумасшедшая чушь?

— Знаю. Он вышел из этого с честью, и я выйду. Чего хотел этот человек из Бюро?

— Узнать, не выражал ли ты когда-нибудь сочувствия к... нет, ты только послушай: к «делу фашистов». Не говорил ли, что поступки нацистской Германии, приведшие к войне, имеют некоторое оправдание... Вот что я скажу тебе, Ларри: кровь у меня вскипела, но я сдержался и только сказал ему, что он не там ищет. Я напомнил ему, что тебя наградили за Корею, и знаешь, что сказал этот ублюдок?

— Нет, Роджер. Что же?

— Он сказал — и с какой-то издевкой: «Но это была война против коммунистов, не так ли?» Черт, Ларри, он пытался слепить дело из ничего!

— Поскольку коммунисты были анафемой для нацистской Германии, ты так понял?

— Черт возьми, так! А этот парень тогда был еще так мал, что понятия не имел, где эта Корея находится, но он говорил очень уж вкрадчиво... Бог мой, какая сдержанность, благожелательство, сущий ангел. Сама невинность и сладкие слова.

— Они посылают своих лучших людей, — глядя вниз, на стол, тихо заметил Рут. — Чем же закончился разговор?

— О, имей в виду: он весьма меня обнадежил, дав понять, что его секретная информация явно ошибочна и расследование будет тотчас же прекращено.

— Это значит, оно только начинается. — Лоренс Рут, взяв карандаш, с треском сломал его левой рукой. — Спасибо, Брукси, я очень благодарен тебе.

— Что все-таки происходит, Ларри?

— Не знаю, в самом деле не знаю. Когда выясню, позвоню тебе.

* * *

Фрэнклин Уогнер, ведущий самой популярной в стране вечерней программы новостей «Эм-би-си ньюс», переписывал текст, который через сорок пять минут ему предстояло прочесть перед камерами. В дверь постучали, и он отозвался:

— Войдите.

— Привет, мистер Честность, — сказал Эммануел Чернов, продюсер новостей, входя в комнату и усаживаясь. — Опять сражаешься со словами? Ненавижу повторяться, но, вероятно, уже поздно менять текст телеподсказки.

— Как я уже сказал, в этом нет необходимости. Ни в чем таком не было бы необходимости, если бы ты нанимал людей, умеющих правильно писать слово «журналистика» и знающих ее основные принципы.

— Вы, писаки, посещающие в Хэмптоне кабаки с плавательными бассейнами, вечно ноете.

— Я был в Хэмптоне всего один раз, Мэнни, — не поднимая от текста красивой с проседью головы, заметил Уогнер. — И скажу тебе, почему больше туда не поеду. Сказать?

— Еще бы!

— Тамошние пляжи забиты людьми обоего пола, тощими и жирными; они бродят взад-вперед по песку с гранками в руках, показывая всем, что они писатели. А вечерами собираются в кафе при свечах и расхваливают свои бездарные писания, чтобы самоутвердиться за счет грязных издателей.

— Это жестоко, Фрэнк.

— Зато, черт побери, точно. Я вырос на ферме в Ванкувере и знаю, что если ветры с Тихого океана приносят песок, значит, урожая не будет.

— Неплохо ты преуспел, а?

— Возможно, но я не выношу литераторов, чьи пустые слова уходят в песок... Вот, пожалуй, и все. Если не поступит неожиданных сообщений, у нас получится относительно грамотная передача.

— Тебя не назовешь скромным, мистер Честность.

— А я на это и не претендую. Кстати, если вспомнить о застенчивости, в которой тебе нельзя отказать, почему ты здесь, Мэнни? Я полагал, ты передал все права на критику и возражения нашему исполнительному продюсеру.

— Дело совсем в другом, Фрэнк, — сказал Чернов, устремив на собеседника тяжелый, печальный взгляд из-под опухших век. — Сегодня днем у меня был посетитель, парень из ФБР, которого, видит Бог, я не мог не принять.

— Чего он хотел?

— Думаю, твою голову.

— Что-что?

— Ты — канадец, верно?

— Да, и горжусь этим.

— Когда ты учился в том университете в... в...

— В университете Британской Колумбии.

— Да, в том самом. Ты протестовал против войны во Вьетнаме?

— Это была акция Объединенных Наций, да, я во всеуслышание протестовал против нее.

— Ты отказался от службы в армии?

— Мы не были военнообязанными, Мэнни.

— Но ты не пошел в армию.

— Меня не призвали, но я бы не пошел в любом случае.

— Ты был членом Всемирного движения за мир, правильно?

— Да, как и большинство из нас.

— Ты знал, что Германия это поддерживала?

— МолодежьГермании, студенческие организации, но, уж конечно, не правительство. Бонну запрещено участвовать в вооруженных конфликтах и даже обсуждать такие вопросы в парламенте. В условия капитуляции входит соблюдение нейтралитета. Боже милостивый, неужели ты, занимая такое место, ничего этого не знаешь?