Книга Греховные радости, страница 64 – Пенни Винченци

Задать вопрос оказалось очень непросто, пришлось собрать все свое мужество; Шарлотта уже трижды открывала было рот, но ее захлестывала волна страха, и она опять закрывала его; но в конце концов она выдавила из себя одно только слово — «Мама?» — и произнесла его с вопросительной интонацией, на что Вирджиния вынуждена была ответить: «Да, что?» — как она отвечала всегда, после чего Шарлотте уже ничего не оставалось делать, кроме как продолжать.

— Можно мне тебя кое о чем спросить? Мне неудобно, но… можно?

— Шарлотта, только не о лесбиянках, — засмеялась Вирджиния. — Конечно же можно. И между мной и тобой не может быть ничего неудобного. Я ведь все-таки твоя мать.

— Правда? — Выпалив это, Шарлотта почувствовала, что ей становится нехорошо, что у нее перехватывает дыхание; но все же, не опуская взгляда, посмотрела прямо в глаза Вирджинии.

Вирджиния тоже посмотрела ей прямо в глаза, не отводя взгляда и не мигая, однако лицо ее при этом вспыхнуло; потом она как бы через силу улыбнулась:

— Разумеется, дорогая. Что за странные мысли приходят тебе в голову. Ты об этом хотела спросить?

— Да. Примерно об этом. Прости меня. Я… ну, я должна была спросить. Некоторые девочки у нас в школе считают, что мы… приемные.

Ну вот, наконец-то она высказалась. Сумела произнести это слово. Шарлотта сидела в лодке, выпрямившись и глядя в лицо матери.

— Шарлотта! Что за странный вопрос? И с чего они это взяли, ну с чего?

Теперь Вирджиния явно рассердилась, золотистые глаза ее яростно засверкали:

— И кто только вбивает подобную чушь тебе в голову?

— Одна дура, ее зовут Ровена. Но…

— Что «но»?

— А ты разве сама не видишь, почему она так думает?

— Нет, — ледяным голосом произнесла Вирджиния. — Не вижу.

— Мамочка, не сердись. Это не так уж важно.

— Я не сержусь, но это очень важно. Не могла бы ты мне объяснить, почему она так думает?

— Просто потому, что мы настолько непохожи друг на друга. Все мы, но особенно я и Джорджи.

— Не зови ее так, — автоматически одернула дочь Вирджиния. Она терпеть не могла, когда кто-нибудь называл Георгину уменьшительным именем.

— Извини. Но она уже почти шести футов росту и худа как жердь, а я низенькая, но шести футов в ширину, и волосы у меня темные, а у нее мышиного цвета. А Макс — блондин, симпатичный и вроде бы нормального телосложения.

— Как папа.

— Ну да. Как папа.

— А ты темноволосая и хорошенькая. Ну, может быть, есть немного лишнего веса. Со мной в детстве тоже так было.

— Н-ну… да.

— Георгина действительно очень высокая и худая, но это от возраста; а кроме того, насколько я знаю, бабушка Кейтерхэм очень высокого роста.

— Да… она высокая.

— И потом, и у тебя, и у Георгины мои глаза. А у них очень необычный цвет. Ты об этом не подумала?

— Нет, пожалуй, — смутилась Шарлотта. Она уже жалела, что начала этот разговор, мама была совершенно очевидно расстроена.

— Дорогая, — проговорила Вирджиния, делая над собой огромное усилие, чтобы улыбнуться и казаться непринужденной, — даю тебе честное слово, что вы не приемные. Я сама, лично, всех вас родила, а если ты мне не веришь, то могу познакомить тебя с прекрасной акушеркой, которая мне при этом помогала. Когда рождались Георгина и Макс, то помогала она. Когда появлялась на свет ты, то акушером была жуткая старая кляча, некто мистер Данвуди, но я уверена, что и он подтвердит мои слова. Ну что? Теперь ты мне веришь?

— Да, — ответила Шарлотта, и она говорила правду. Она действительно поверила, и от этого ей стало гораздо лучше. На какое-то время.

В следующий раз Этот Вопрос поднял Макс. Дело было во время пасхальных каникул, ему только что исполнилось семь лет, и в качестве самого первого этапа на неизбежном для него пути в Итон его отправляли в школу-интернат Хотри. Своим наставникам в школе Макс причинил не меньше страданий и мучений, чем до этого доставлял родителям; он не был блестящим или даже просто способным учеником, но его нельзя было назвать и тупицей; директор приготовительной школы окрестил его «изобретательно ленивым». Макс (почти так же, как и Малыш, его дядюшка) превыше всего ставил удовольствия и развлечения; он был открыт и доброжелателен по натуре, отличался колоссальным обаянием, у него была масса друзей и приятелей; занятия же в школе казались ему бессмысленными и вызывали отвращение. Время от времени Шарлотта на правах старшей сестры наставительно замечала ему, что если бы он тратил на дело хотя бы четверть той энергии, какая уходила у него на увиливание от выполнения домашних заданий, то легко мог бы стать первым учеником в классе по всем предметам.

— Нет, не мог бы.

— Мог бы, не спорь.

— Я не хочу превращаться в такую зубрилу, как ты.

Шарлотту вечно обвиняли в том, что она зубрила, и в какой-то мере это действительно было так. Она отличалась весьма незаурядными способностями, и ей на самом деле учеба доставляла удовольствие; в результате она стала настолько круглой отличницей, что среди ее одноклассниц появилось и прижилось выражение «я самая первая, не считая Шарлотты Уэллес». Она не просто одинаково хорошо успевала и по естественным, и по гуманитарным предметам — она блистала по всем предметам без исключения; на экзаменах в конце учебного года ей удалось добиться почти неслыханного результата — высших оценок по латыни, математике и французскому языку. Математику она любила больше всего и занималась ею не только для того, чтобы что-то выучить, но и просто для отдыха; вечерами, когда другие девочки писали письма своим мальчикам, вышивали или смотрели телевизор, Шарлотта с удовольствием решала сложные задачи и уравнения.

— Я собираюсь вести собственное дело, — отвечала она, если кто-нибудь интересовался, чем она собирается заняться, когда станет взрослой. — Возможно, банк. Как мой дедушка. А может быть, стану адвокатом.

Макс рассказал, что Фэншоу, один из мальчиков в его школе, тоже считал их всех не родными, а приемными: «Потому что мы все так не похожи друг на друга и все такие странные, но каждый по-своему». Макс в ответ ударил Фэншоу, и тогда тот наговорил еще больше и даже сказал, что слышал, как его мать говорила о том же самом. Сестрам Макс заявил, что подобное предположение ему нравится: может быть, его отцом был какой-нибудь интересный человек, кто-то вроде цыгана или бродяги, а не самый заурядный граф; Георгина всерьез расстроилась и сказала, что ей становится нехорошо от одной только мысли, что ее родителями могут оказаться чужие люди, и будто она страшно боится узнать нечто в этом роде; Шарлотта приказала им обоим заткнуться, потому что все такие разговоры просто чушь, ей мама сама об этом говорила и заверила ее, что это неправда; но все-таки и сама Шарлотта не в состоянии была полностью и окончательно выбросить эту мысль из головы. С Вирджинией заговаривать больше на эту тему не имело смысла, в последний раз она так на нее рассердилась (как-то странно рассердилась, подумала Шарлотта, припоминая тот случай: как будто она… что? испугалась?). И Александру подобный вопрос она уж точно не могла бы задать. Придется действовать как-то иначе.